"Культура спора" (выборка из писем)

Любищев А.А.

Одним из важнейших составляющих элементов человеческой деятельности является общение. Как наиболее субъективная и трудно формализуемая область деятельности, общение наименее всех поддается оптимизации формальными методами. Здесь наиболее эффективно обучение на примерах. В качестве такого примера мы хотели бы привести подборку из писем Александра Александровича Любищева. Эта подборка взята нами из сборника его работ «Наука и религия» (сост. Р.Г.Баранцев, СПб:Алетейя, 2000 - 358 с. Серия «Философы России XX века»). Фигурирующие в письмах адресаты: Борис Сергеевич Кузин, доктор биологических наук; Ольга Петровна Орлицкая - жена А.А.Любищева. 

В заключение предисловия – небольшая цитата из книги Д.Гранина «Эта странная жизнь»:

«Они могли спорить о Данте, читая его в подлиннике наизусть. Они приводили по памяти фразы из Тита Ливия, Сенеки, Платона. Классическое образование? Но так же они знали и Гюго и Гете, я уже не говорю о русской литературе.

Уровень культуры этих людей по своему размаху, глубине сродни итальянцам времен Возрождения, французским энциклопедистам. Ученый тогда выступал как мыслитель. Ученый умел соблюдать гармонию между своей наукой и общей культурой. Наука и мышление шли рука об руку. Ныне это содружество нарушилось. Современный ученый считает необходимым – знать. Подсознательно он чувствует опасность специализации и хочет восстановить равновесие за счет привычного ему метода – знать. Ему кажется, что культуру можно „знать“. Он „следит“ за новинками, читает книги, смотрит картины, слушает музыку – внешне он как бы повторяет все необходимые движения и действия. Но – без духовного освоения. Духовную, нравственную сторону искусства он не переживает. Осмысления не происходит. Он „в курсе“, он „осведомлен“, „информирован“, он „сведущ“, но все это почти не переходит в культуру...»

А. А. Любищев - Б. С. Кузину, 03.06.1945

Наше с Вами наиболее важное отличие то, что Вы, с точки зрения мировоззрения, человек совершенно сложившийся, убежденный и абсолютно не сомневающийся в правоте своих взглядов, а я (и в этом я вижу основную свою оригинальность) абсолютно ни в чем не имею уверенности и потому всегда ищу доводов разума для выработки своих положений. Вместе с тем я не являюсь скептиком вроде Понтия Пилата или Жерома Ксаньяра, которые считают, что истину и невозможно найти, и потому впадают в сибаритизм и гурманство.

Но отсюда ряд выводов, дискредитирующих многие из Ваших положений. По абсолютной уверенности в непреложности Ваших положений (а только с такой уверенностью можно говорить, что Вагнер и Мусоргский - не композиторы) Вы как раз очень похожи на Ваших антиподов... В качестве несокрушимого аргумента против оптимизма Вы выказываете мнение, что оптимизм был всегда источником самых страшных бедствий для человечества, но забываете, что проникнутые пессимизмом доктрины христианства («мир во зле лежит», «много званых, мало избранных»), ислама и кальвинизма были источниками не меньших бедствий. Зло всегда происходит не от характера доктрины, а от догматизма, переходящего в фанатизм, и с Вашими взглядами на искусство и несколько более горячим темпераментом Вы, наверное, натворили бы дел, если бы, например, оказались директором Третьяковской галереи. Точно так же, я не сомневаюсь, что мой любимый и уважаемый учитель А.Г.Гурвич, при всей его гуманности, честности и пессимизме, оказался бы ужасным государственным деятелем в силу своей личной высокой моральности, абсолютной нетерпимости к отклонениям от нее и склонности выносить суждения без выслушивания обвиняемого.

Поэтому мое отношение к моим противникам определяется целиком их отношением ко мне... Даже с Гурвичем я о многих вопросах не говорю, так как наталкиваюсь на нежелание понимать. Наибольшую амплитуду готовности понимать проявляет, конечно, В.Н.Беклемишев...

А. А. Любищев - Б. С. Кузину, 16.01.1949

Вы принимаете только две формы спорщиков: одна, не одобряемая Вами (к которой Вы, однако, относите и очень близких Вам людей, включая В. С. Смирнова), где одна сторона стремится во что бы то ни стало убедить другую усвоить ее точку зрения; а другая, одобряемая Вами (к которой относится, например Гурвич), где человек, вполне уверенный в своей правоте, прекращает ставший бесполезным спор с чувством горделивого превосходства. Вы пишете: «Если он этого не делает, то я всегда подозреваю, что он не очень верит в свою правоту, что тут действует тщеславие». А разве так уж хорошо безусловно верить в свою правоту и смотреть на инакомыслящих с чувством горделивого превосходства? По-моему, это и есть источник подлинного фанатизма: человек остается приличным человеком, пока его воздействие на инакомыслящих ограничивается возможностью взирать на них с чувством горделивого превосходства, но как только у него появляются иные методы ведения спора, то он редко воздерживается от соблазна заткнуть противный рот, и он это действие оправдывает именно тем, что твердо уверен в своей правоте.

Моя точка зрения иная: истинный ученый и искатель истины никогда абсолютной уверенности не имеет (конечно, в тех областях знания, где существуют споры). Он пытается все новыми и новыми аргументами добиваться согласия своего противника не потому, что он чувствует горделивое превосходство перед ним и не из тщеславия, а прежде всего потому, чтобы проверить собственные убеждения, и не прекращает спора до тех пор, пока не убедился, что точно понял все аргументы противника, что противник держится своих взглядов не на основании объективных данных, а по причине тех или иных предрассудков и что, следовательно, дальнейший спор бесполезен на ближайшем этапе. Я считаю, серьезный спор может быть окончен только тогда, когда автор может изложить мнение противника с такой же степенью убедительности, с какой его излагает противник, но потом прибавить рассуждение, показывающее подсознательные корни предрассудков противника. Учителем в искусстве такого спора, по-моему, является величайший философ всех времен и народов Платон.

Б. С. Кузин -А. А. Любищеву, 02.10.1949

В своей переписке с Вами я больше всего ценю то, что мы можем спорить без малейшего опасения обидеть друг друга, хотя бы мы и очень резко расходились во мнениях и хотя бы, как это бывает во всякой полемике, каждый из нас пускал другому довольно острые шпильки. Для продуктивного и интересного спора необходимы три условия: 1) Твердая уверенность, что твой противник может тебя понять. 2) Такая же уверенность, что он хочет тебя понять. 3) Признание за противником полного и законного права иметь отличные от твоих мнения и сохранять их и после спора. Последний пункт, конечно, предполагает наличие в обоих спорящих терпимости. Вы, я знаю, склонны мне в ней отказывать. Но это несправедливо. Я очень терпим. Только, в отличие от Вас, я считаю очень узким круг лиц, которые могут меня понять и которых могу понять я...

Каждый человек, чем бы он ни занимался, в конечном итоге всю свою жизнь создает свой автопортрет. При таком подходе к оценке деятельности людей, в частности ученых, один и тот же научный факт имеет различную ценность в зависимости от того, как он добыт. Этот критерий нужно добавить к Вашим трем...

А. А. Любищев - Б. С. Кузину, 09.11.1949

Когда Вы защищаетесь от обвинений в нетерпимости, Вы молчаливо признаете положение, что терпимость есть достоинство, а нетерпимость - недостаток. Это, конечно, совершенно неверно. Не всякая терпимость является достоинством, и дом терпимости, как известно, отнюдь не почтенное учреждение... Крайние формы терпимости и нетерпимости хорошо изображены у Гоголя в образах Манилова и Собакевича: по-первому, все люди хороши; по-второму, все дураки и мерзавцы. И обе крайности вызывают в нас отвращение. Следовательно, как и всюду, справедливо учение Конфуция, что добродетель заключается в умеренности, в нахождении оптимальной точки между двумя крайними. И кто же является арбитром решения вопроса о наличии мудрой доли нетерпимости: только разум, опять в подтверждение старой истины Сократа, что разум есть не только главная, но и единственная добродетель человека. И если разум оправдывает нетерпимость, то она почтенна.

Можно привести огромное количество примеров... Дарвинизм есть некоторая идеологическая амфибия, отдельные стороны которой удовлетворяют самым противоположным построениям: для защитников капиталистического строя привлекательно его учение о законности, необходимости для прогресса внутривидовой борьбы за существование; противников капитализма привлекает его антирелигиозный, материалистический характер. Несомненно, на определенном этапе борьба с религией была необходима для раскрепощения умственного развития, но тут позабыли слова Ницше: «Кто борется с чудовищем, пусть остережется, чтобы самому не сделаться чудовищем», и в борьбе с религиозным догматизмом сами создали антирелигиозный догматизм, вряд ли лучше первого. А в силу исторической инерции этого рода догматизма оказались не чужды самые просвещенные умы... Нетерпимым является всякий человек, принципиально отвергающий какой- либо взгляд только потому, что он противоречит его излюбленным постулатам.

Истинно терпимым может быть только человек, последовательно изгоняющий все иррациональные корни своих суждений. Это не значит, что он принципиально отвергает все иррациональное, но иррациональные суждения должны подвергаться критике разума... А так как Вы не скрываете своей склонности к иррационализму, то неясно, как Вы можете быть терпимым человеком. Каждый человек терпим только в меру своего рационализма. В. Н. Беклемишев чрезвычайно терпим в науке, где он строгий рационалист, и совершенно нетерпим в искусстве и других областях, где он откровенно принимает иррациональные подходы.

Но Вы можете возразить, заявив, что если бы Вы были нетерпимы, то Вы не стали бы поддерживать дружеских отношений с таким озорником, как я, охаивающим многих, милых Вашему сердцу людей. Но, во-первых. Вы смешиваете терпимость и культурность (Вы очень культурный, но нетерпимый человек), а во-вторых, будучи последовательным иррационалистом, Вы чувствуете ко мне совершенно иррациональную симпатию. И формулированные Вами три условия спора носят псевдорациональный характер. Первое условие: твердая уверенность, что твой противник может тебя понять. Но Вы отлично знаете, что я многих Ваших эстетических, а часто и научных положений понять не могу при всем моем желании. Второе: такая же уверенность, что он хочет тебя понять. Я совершенно уверен, что Вы не хотите понять многие биометрические работы. У меня есть желание все понять, включая симфонии и сонаты, но, к сожалению, отсутствует потенция. Третье: признание за противником полного и законного права иметь мнения, отличные от твоих, и сохранять их после спора. Последнее условие относится к категории культурности, а не терпимости, отсутствие его означает деспотизм.

Я, напротив, для продуктивного и интересного спора считаю необходимыми, кроме общей культурности, следующие условия: 1) наличие общих интересов, 2) наличие в сфере общих интересов важных спорных проблем, 3) разнообразие подходов у диспутантов к этим проблемам, 4) наличие «искательства» в области данных проблем, иначе говоря, отсутствие твердой уверенности в правильности и окончательности намечаемых решений. Для нас с Вами эти условия соблюдаются в отношении проблем общей систематики; тут у Вас действительно нет догматизма, что явствует хотя бы из того, что Вы не хотите показывать Ваши работы мне и, вероятно, даже преувеличиваете их недостатки.

Что касается споров о Шекспире, Данте, Пушкине, вообще искусстве и т. д., то тут спор продуктивен только для меня, но не для Вас. Мои выпады на Вас, конечно, не действуют нисколько, а только укрепляют в убеждении, Вами из-за Вашей культурности почти не высказываемом, что я в этих областях совершенный кретин и озорник (что, возможно, заключает большую долю справедливости)...

Коснусь теперь вопроса о природе доказательств. Критериями истинности того или иного положения могут быть следующие: очевидность (аксиомы), авторитет (догматы), критерий практики (постулаты), логические выводы (теоремы), приведение к абсурду, индукция. Совершенно ясно, что в науке всякий авторитет может иметь только относительный характер. Критерий практики - превосходный и, конечно, является основным методом исследования в науке, но его недостаток тот, что поскольку наша практика конечна и приближенна, и проверка всегда может быть только приближенна. Критерий практики позволяет отвергнуть неверную теорию, но не может с абсолютной точностью доказать верную.

Б. С. Кузин - А. А. Любищеву, 24.11.1949

Наша с Вами полемика в письмах носит довольно занятный характер. Мы, собственно, не обсуждаем последовательно какой-то один вопрос с тем, чтобы потом перейти к другому. Но каждый из нас выхватывает из письма другого то, на что он с наибольшей охотой может возразить. И таким образом мы все больше и больше уклоняемся от первоначального предмета спора. Впрочем, при этом лейтмотив у каждого из нас остается все тот же. И получается, что мы вовсе и не спорим, а просто излагаем друг другу каждый свою ересь, цепляясь только за те положения, которые дают повод к обоснованию или развитию того или иного пункта этих ересей. Впрочем, я совсем не хочу сказать, что это мне не нравится, а пишу об этом потому, что, собравшись Вам отвечать на пункт о терпимости и нетерпимости, вместо главного, тотчас же ухватился за Ваше второстепенное замечание о Собакевиче и Манилове, как о крайних представителях той или другой добродетели, которые, как Вы говорите, вызывают у Вас отвращение. И я, хоть это и не относится к вопросу о нетерпимости, прежде всего хочу сказать об отношении к этим двум персонажам, т. к, в Вашей ссылке на них сказывается Ваше отношение к искусству, совершенно отличное от моего...

По существу Ваших рассуждений о терпимости и нетерпимости что можно возразить? - Конечно, во всем нужно знать меру. Но эта мера, как такт, вкус и тому подобные почти синонимы, абсолютно иррациональны. И я боюсь, что Ваши попытки подвести рациональный базис под них окажутся мало обоснованными...

Репутация ученого создается главным образом количеством накопленных им знаний и сделанных открытий, лишь в редких случаях - остротой ума. И я все больше убеждаюсь, что определение умного человека почти так же невозможно дать, как определение красивого, тактичного, обладающего хорошим вкусом. Но все это прекрасно определяется интуитивно, т. е. вполне иррационально.

А. А. Любищев - Б. С. Кузину, 22.10.1950

Шопенгауэра я прочел и хотя от него далеко не в восторге, по сравнению с Вами, но именно поэтому прошу разрешения задержать его на некоторое время. Основательное изучение этой книжки позволит мне ближе понять и формулировать сущность многих расхождений между нами... Конечно, Шопенгауэр подавляет своей образованностью; по-моему, он даже ею щеголяет. Но по сравнению с подлинными философами, каковыми являются Аристотель, Платон, Гегель, он фигура даже не второго ранга.

Б. С. Кузин - А. А. Люлищеву, 12.09.1952

Из того, что я Вам несколько раз говорил, что у Вас нет настоящего понимания искусства. Вы сделали вывод, будто я убежден в наличии у меня самого безупречного вкуса. Это не так. Я действительно думаю, что искусство мне ближе и понятнее, чем Вам. Но я никогда не считал себя здесь безупречным арбитром. Да я и не могу говорить об искусстве вообще. Я хорошо знаю, что в разных его областях моя компетенция очень различна. Что касается музыки, то тут мне кажется, что мои суждения имеют очень мало погрешностей. О поэзии я сужу гораздо осторожнее. В живописи разбираюсь еще хуже...

Вы предполагаете во мне чрезвычайное самомнение... вероятно, потому, что я часто осуждаю и высмеиваю других людей. Но лишает ли меня этого права наличие собственных недостатков? Думаю, что нет. Оно, конечно, справедливо, что «чем кумушек считать трудиться...» Но если бы люди строго следовали этому правилу, то писание сатир и памфлетов оказалось бы исключительной привилегией дураков.

Думаю, что оба мы очень терпимые люди. Но всякая терпимость относительна. Вполне терпимыми могут быть только совсем беспринципные люди. И у нас с Вами у каждого есть свой предел терпимости. Но мне кажется, что я знаю меру своей терпимости, а Вы нет.

А. А. Любищев - В. С. Кузину, 02.12.1952

Вы доказываете Вашу терпимость тем, что подолгу работаете на одном месте и никогда не оказываетесь окруженным на работе врагами. В то же время Вы пишете, что Вы всегда одиноки, что круг друзей сужается и что сколько-нибудь близких Вам людей совсем нет в тех местах, где Вы живете с 1935 г. В этом отношении я с Вами резко расхожусь. На каждом новом месте я быстро осваиваюсь и приобретаю хороших друзей, так что количество друзей у меня не уменьшается. Особенно много искренних друзей у меня среди молодежи... Не потому ли, что я резко отрицаю Шопенгауэра с его нелепыми «Афоризмами», а Вы ими восхищаетесь и, возможно, незаметно для себя, заражаетесь низменным духом этого произведения?

Б. С. Кузин - А. А. Любищеву, 13.12.1952

Кто-то высказал мнение, что во всяком споре победившим остается тот, для кого он оказался более поучительным. Вам наши споры, очевидно, дали возможность раскрыть невысокую моральную и умственную сущность одного из Ваших приятелей. Меня они избавили еще от одной из юношеских иллюзий. Я теперь знаю, что единственное логическое завершение любого спора без дипломатии - драка. Мне кажется, что я извлек из этих споров более общее поучение, а Вы - более частное. Впрочем, я уверен, что Вы с этим не согласны.

Б. С. Кузин - О.П. Орлицкой, 11.05.1955

Я уже довольно давно пришел к выводу, что положение «из столкновения мнений рождается истина» справедливо только в очень ограниченном смысле. Истина может возникнуть только при самом первом столкновении противоположных мнений. И то лишь в том случае, если представители этих мнений способны слушать друг друга н искренне хотят взаимного понимания. Но как только начинается так называемая полемика, так зародыши истины, заключавшиеся в каждом из первоначально высказанных мнений, начинают чахнуть. И в процессе споров это увядание нежных ростков все продолжается. А к моменту триумфа победителя в таком споре этот победитель, сам того не замечая, оказывается стоящим на трупе защищаемой им истины. Между тем, у людей именно на эти споры уходит большая часть их душевных сил и они, увлекшись чистым спором, не делают того, что действительно полезно для общества и что способствует совершенствованию их собственного духа. Но о всех этих вещах лучше говорить, чем писать. Поэтому я с нетерпением ожидаю встречи с Вами и А. А.

Б. С. Кузин - О.П. Орлицкой, 31.03.1960

Я состарился раньше А. А., хотя лет мне и довольно много меньше, чем ему. Один из важнейших признаков старости - исчезновение охоты спорить. Споры - занятие чисто юношеское. И, очевидно, судьба наградила А.А. вечной юностью. Он чистейшей воды полемист. Каждое его письмо, каждое сочинение - вызов на спор. Вот я и думаю, что я постепенно утратил способность принимать эти вызовы. А из-за этого сама собой оборвалась связь между нами.

Но это нисколько не изменило моего отношения к А.А. Людей его душевного ранга и критической силы ума вряд ли в жизни встречаешь так много, чтобы они с годами уходили для тебя в какой-то безразличный фон. Слишком часто я вспоминаю всякие мнения и .мысли А. А., не говоря уже о чудных воспоминаниях наших встреч, всегда для меня значительных и дорогих. Вспоминая всю историю нашей с ним дружбы, я хочу сказать, что спорили и ругались мы с ним много, но никакой тени нет для меня на его портрете. Про кого из моих друзей я могу сказать то же самое?

Б. С. Кузин - А. А. Любищеву, 17.01.1970

Моя болезнь, как и всякое другое зло, имела и хорошие стороны. Главная из них та, что было свободное время для чтения, писания и для того, чтобы думать... И я заметил, что при каждом своем размышлении, притом на самые различные темы, я вспоминал Вас...

Наши с Вами отношения, в том числе и переписка, заглохли по моей вине. Я понял, что для того, чтобы продолжать их на уровне, которого, собственно они заслуживают, нужно прекратить всякую другую деятельность... Кроме того, у нас очень разные мнения о многих вещах... Вы несравненно выше, чем я, оцениваете силу интеллекта и его возможности. Другими словами, тип ученого в Вас выражен гораздо сильней, чем во мне. И Вы - страстный и принципиальный спорщик...

Несколько лет назад мне пришла мысль, что при определении удачности или неудачности прожитой жизни обычно применяется далеко не бесспорный критерий. Именно - успех. Конечно, преуспеть в любом деле стремится каждый. Но обычно под успехом понимается не собственное удовлетворение от хорошо выполненной работы или достигнутой цели, а признание этого другими... Чтобы добиться такого успеха, нужны определенные данные, которые вряд ли стоит мне Вам перечислять. Но в наших условиях, особенно перед учеными и артистами, стоит одна дополнительная трудность - нужно, чтобы их произведения отвечали определенной идеологии, а чаще -задачам момента. Но ничто действительно новое не укладывается ни в какую, заранее преподанную старую схему. Во всяком случае, не может в нее уложиться целиком вся система взглядов, если она у данного автора имеется. Однако, поскольку пробиться на публичную арену большинству представляется безусловной необходимостью (иначе ты - неудачник!), люди прибегают к разным хитростям. Из них самая невинная - кое о чем просто умолчать. Но если это «кое- что» составляет главную сущность работы, то о нем не умолчишь. А человек правдивый даже и небольшую часть правды не захочет утаивать. Другой способ обнародования сомнительного в отношении идеологии произведения - предпослать ему некоторую заклинательную часть, наполненную сакраментальными формулами из самых незыблемых источников. Но несоответствие заклинания содержанию все же может быть обнаружено... Третий способ действия - прибегать к эзопову языку, напускать всякого тумана. Но при этом есть опасение, что читатель не поймет всего величия мысли автора или просто ничего не поймет.

Но как просто разрубается этот гордиев узел, если принять, что успех - не главная цель жизни. Тогда человек может принудительно работать только для получения средств к существованию, а остальное время отдавать тому, что ему кажется интересным и важным. Так я и стал поступать. Я стал писать, не рассчитывая ни на какого читателя. Пишу и складываю в стол, в ящик. Такой образ действия, конечно, не приносит мне популярности как автору, т. е. не увеличивает моего жизненного успеха. Но он имеет и большие преимущества. Я могу писать не только что мне нравится, но и как мне нравится. Могу просто упоминать авторов, не разыскивать точных цитат. А самое главное - в своих писаниях я раскрываюсь таким, как я есть. Перед кем? Это уже вопрос метафизический, т. е., по-видимому, самый важный.

А. А. Любищев - Б. С. Кузину, 13.02.1970

Вы считаете, что споры ни к чему не приводят. Конечно, если человек в чем-либо уверен догматически, споры бесполезны и доя него и для его противника... У меня есть убеждения, которые я сохранил с юности (антимилитаризм, интернационализм, социализм в моем понимании и либерализм). Другие радикально менялись, но ни одно из них не перерастает в догмат, т. е. в такое положение, которое я считаю абсолютно достоверным и не допускающим оспаривания. Говорят, споры порождают врагов. Не верю. На своем опыте я убедился, что если спорить честно, т. е. не фальсифицировать аргументов и не прибегать к насилию, то даже весьма резкая полемика врагов не создает.

В своем личном опыте я могу констатировать, что многое переменил именно потому, что внимательно прислушивался к голосам оппонентов. И если у меня сейчас много друзей и число их все прибывает несмотря на мой, более чем почтенный возраст, то этим я обязан прежде всего тому, что тщательно вдумывался во все возражения противника. Основная черта моей идейной эволюции - от дарвинизма к платонизму, и здесь смена касается и многих социально-политических вопросов. Занимая ту или иную позицию, я старался больше всего читать не своих товарищей по мнению, а наоборот, противников.

Конечно, я люблю спорить, но я никогда не спорю для спора, для меня важно нахождение истины, и очень много своих взглядов я изменил как последствия спора, хотя в момент спора, конечно, изменения не происходят, требуется время.

Об успехе. Вы критикуете стремление большинства людей к успеху и считаете, что успех - не главная цель жизни. Вы, конечно, эпикуреец. Я же пифагореец. Стремление к успеху само по себе не преступно, важно - какому успеху и какими средствами. Надо различать тщеславие и честолюбие. Классический образец тщеславия - Герострат, подлинного благородного честолюбия - Кеплер.

Мой оптимизм на практике оправдался. Мои старые работы, напечатанные в скромном провинциальном издании, отнюдь не остались незамеченными, так что, и с эпикурейской точки зрения, дело обстоит неплохо. Хвала мудрому начальству, приостановившему мне возможный путь к более яркой карьере: «Нам не понять высоких мер, творцом внушаемых вельможам».

Б. С. Кузин - А. А. Любищеву , 21.03.1970

Можно и не быть догматиком, а все же не достигнуть взаимопонимания с человеком, совсем не глупым и тоже не догматиком. Все же каждый человек - совсем особый мир. Отмечая Ваше сходство с Расселом, я прекрасно знал, что он ни в малейшей степени не был платоником, но, как и Вы, он был уверен в торжестве и всемогуществе разума во всех областях, стремился все подвергнуть его анализу и с его помощью устранить всякое зло. Между тем, есть области духовной деятельности, в которых на долю разума выпадает мало работы. Это - искусство, мораль и вера. Некоторые рационалисты пытаются проникнуть со своими методами и в них. Например, Вы. Есть и такие, которые прекрасно понимают иррациональнось этих областей и даже активно в них действуют, но это никак не отражается на их деятельности в науке. Словно бы наука, искусство, мораль и вера находились в разных и притом не сообщающихся между собой аппартаментах их духовного существа. Таков был В.Н.Беклемишев. Но я не могу понять, как можно вести такую двойную и тройную жизнь...

Я не обманываюсь ни относительно своего здоровья, ни в отношении ближайших судеб человечества, которые определяются следующими положениями:

1. Умственно, морально и в художественном творчестве человек не стал выше за все известное нам время истории. Человеческий гений достигал абсолютных вершин уже бесконечно давно. Если мы в юности считали, что времена страшных пыток и казней остались навсегда позади, то теперь мы видим, что это не так. Даже многие из моих ближних друзей не могут понять, что смертная казнь абсолютно недопустима, так как они безнадежно путают моральные категории с социальными.

2. Средний моральный и умственный уровень человечества крайне низок. А между тем, именно на среднего человека приходится ориентироваться при проведении всякого общественного или государственного мероприятия.

3. Власть, необходимая для этой цели, всегда находится в руках людей, не лучших, а худших по своим моральным качествам.

4. С развитием техники носители власти получают все большие возможности чинить насилие над собственными и другими народами.

По всем этим причинам нельзя надеяться, что проявлениям жестокости, корысти и глупости будет когда-либо положен конец. В то же время технизация жизни усиливает нагрузку на нервную систему человека. Она была создана с большим запасом прочности, но все же не с бесконечным. Резкое усиление преступности, психических заболеваний, наркомании и секса во всем мире - последствия этой перегрузки. Не хочу уже говорить о навязших в зубах перенаселении, загрязнении воздуха и вод, также связанных с прогрессом техники, остановить который невозможно.

Можно ли ожидать счастливого конца всего этого представления? Ясперс, один из самых известных немецких философов, перебравшийся из ФРГ в Цюрих, также не может придумать никакого счастливого конца. Но он заявляет, что настоящим реалистом может считаться только тот, кто верит в чудо. Может быть, он прав. Но я, не ожидая ничего хорошего, все же не был и не стал пессимистом.

Свою жизнь я считаю прожитой хорошо. В пережитых мною неприятностях никого не виню и рассматриваю их и все свои физические и моральные страдания как законную плату за все, что мне приносило радость. Известна ли Вам довольно уже старая (1913 г.) книга Дойсена «Элементы метафизики»? Этот автор считает, что практически идеализм и материализм одинаково пригодны как основа для понимания мира, но от материализма отталкивает его безутешность. Я все же думаю. что идеализм позволяет понимать мир лучше, а что он приносит утешение - это для меня несомненно, и если бы это было иначе, то самоубийство следовало бы считать дозволенным.

Если вместе с Ясперсом верить в чудо (а почему бы и нет?) и надеяться, что человечество не погибнет в скором времени от созданной его руками техники, то следовало бы ожидать, что систематика, как и вся морфология, когда-нибудь выйдет из теперешнего упадка. Плоский материализм в науке должен пожрать себя сам. К этому приведет не что иное, как развитие математики, физики, кибернетики, вычислительной техники и т.п.