Творческая личность и среда в области технических изобретений

Больное изобретение

Общия замечания

Теперь мы вступаем в тяжелую атмосферу изобретательских неудач, разочарований и несчастий.

Л. Толстой сказал: "Все счастливыя семьи похожи друг на друга; каждая несчастная семья несчастна по своему". Эти слова вполне применимы и к изобретателям. Что такое счастье? Это есть отсутствие несчастий. Счастье одно, а несчастий бездна. Точно также: здоровье есть отсутствие болезней. Здоровье одно, а болезней множество. Вот почему о болезнях существуют целыя библиотеки, тогда как о здоровье нечего сказать.

Поэтому, и о здоровом изобретении можно сказать меньше, чем о больном. К больному изобретению мы относим все неудачи, которыя грозят изобретателю. Имя им легион. Одне неудачи постигают в силу чисто случайных причин, тогда как корни других заложены в самом изобретателе. Одне имеют временный характер, другия - постоянный. И при этом часто бывает, что со стороны гораздо виднее ошибки изобретателя, чем ему самому. И если судьба сталкивает вас, как сталкивала и автора настоящей книги со множеством изобретателей, то у вас складывается нечто в роде пророческаго дара, и вы ясно видите, что то, что случается с тем или другим из изобретателей, именно и должно было случиться. А сам изобретатель, обыкновенно, думает, что все эти напасти бывают только с ним одним.

В виду мрачности предмета, к которому мы теперь приступаем, а также в виду его сложности, автор решается изложить "больное" изобретение в обратном порядке, чем изобретение здоровое. Сначала мы разсмотрим чисто внешния неудачи в распространении изобретения, заведомо полезнаго. Потом поговорим о вещах безполезных и несвоевременных. Далее разсмотрим неудачи при самой выработке идеи, в сущности здоровой, и наконец, перейдем к идее, больной в самой своей основе.

Заметим только, что мы говорим преимущественно об изобретателе неспециалисте именно в той области, к которой его изобретение принадлежит. Нередко человек попадает на путь изобретения в области, ему чуждой. Это естественно и законно. На этом стоит остановиться.

У большой публики изобретатель неспециалист найдет только один высокомерный совет: "бросьте, потому что вы не имеете права залезать в чужую область". Но, во первых, этот совет никогда не принесет никакой пользы, а, во вторых, он грешит и против фактов. Не принесет он пользы потому, что изобретатель всегда убежден, что напал на нечто новое, прекрасное и полезное. А несправедлив он потому, что бездна фактов ему противоречит. Уатт, маленький университетский техник, изобретает такую вещь, на которой зиждется современный капитализм. Сын мельника Гау дает миру швейную машину. Телеграфист Яблочков дает первый дуговой фонарь, простота котораго не достигнута ни одним из позднейших. Опять сын мельника, Гирам Максим кладет начало всему скорострельному оружию. Диакон Иван Федоров насаждает на Руси книгопечатание. И таких примеров масса.

По свидетельству Мейдингера, древесная масса для выделки писчей бумаги изобретена немцем Ф. П. Келлером, родившимся в 1816 г. в г. Гайнихене, по профессии скромным провинциальным механиком. В 1843 г. в Германии начали писать о том, что тряпка все дорожает, а бумаги все требуется больше, причем указывалось на потребность заменить тряпку чем нибудь другим. Размышляя над этой потребностью, Келлер обратил внимание на гнезда ос, которыя напоминают серую оберточную бумагу, а сделаны, очевидно, из измельченной древесной массы, склеенной слюною осы. Он придумал измельчать дерево на точильных камнях, как это и теперь делается, и в 1845 г. одна провинциальная немецкая газета впервые начала печататься на такой бумаге. Но вначале дело распространялось туго, а потом, когда выработка древесной массы развилась в большую отрасль производства, сам изобретатель не имел от того никакой выгоды: в 1892 г., когда Мейдингер писал об этом, Келлер жил бедняком.

Как Келлера, так и многих из нас наводят на новыя мысли газетные фельетоны. Науки в наше время популяризируются настолько, что большая публика черпает свои научныя познания из газет. Фельeтон или воскресное прибавление заманивает нас в новую область, о которой мы раньше и не думали. При некотором таланте фельетониста эта область поражает нас прозрачностью отношений; нам все удивительно ясно. Вдруг фельетонист говорит, что вот такой то вещи специалисты не могут понять или сделать. Мы удивлены, потому что фельетонист, по незнанию или умышленно, скрыл от нас все, что в данной области трудно и неясно. Мы уже готовы поправить специалистов. И вот, если мы по легкомыслию вступим на этот скользкий путь, то готовим себе разочарования. Желая ближе ознакомиться с областью, мы начинаем читать, но сочинения опять только популярныя... Я едва ли ошибусь, если сюда отнесу добрую половину всех, так называемых, изобретений, над которыми трудились и теперь трудятся многие.

Изобретателем может сделаться всякий, каково бы ни было его общественное положение, образование, умственный склад. Этот небесный огонь слетает на голову избранника, не справляясь с его желанием, не справляясь и о том, принесет ли он ему счастие, или несчастие.

Идея еще не есть изобретение

Вот первая и самая раепространенная ошибка изобретателя: он склонен считать, что если он напал на умную идею, то он уже изобрел. "Идея-все, а выполнение придет само собою". Хорошо было бы, если бы так было! Но этого нет. Недаром добрыми намерениями весь ад вымощен. Как бы ни была умна идея, ее нужно оформить и провести в жизнь. И то и другое - работа, не совершив которой, нельзя сказать: "я изобрел".

Положим даже, что человек в чуждой ему специальности напал на новую и верную мысль. Попробуем разобраться в вопросе: на что может он разумно разсчитывать?

Прежде всего, может ли он лично выработать законченное произведение? Такое, которое годится для употребления? На так поставленный вопрос ответ может быть только: нет. Но изобретатель так далеко и не идет; он совершенно справедливо говорит: на то и специалисты, чтобы разработать мою идею так, как это им нужно. Но если при этом автор идеи думает, что извлечет для себя много пользы из одной идеи, то он ошибается. После того, что выше было сказано об эксплуатации изобретений, можно выставить, как общее правило, следующее положение: новая вещь тем больше будет иметь успеха, чем она м е н ь ш е отличается от стараго. Это соображение умаляет значение новых идей с чисто практической стороны.

Затем все дело в той форме, какая придана идее в окончательной разработке. Важно то, ч т о из нея сделано. Но здесь мы уже касаемся вопроса о выработке изобретения. К этому вопросу мы еще раз подойдем впереди. А теперь надо покончить с вопросом о ценности одной идеи. И приходится сказать напрямик, что одна идея ничего не стоит. Бывали, правда, но совершенно исключительные, случаи, когда за сообщение новой мысли человеку кое-что платили. Но, во первых, платили немного, а во вторых, платили только тогда, когда выполнение мысли не представляло трудностей.

Недаром законы о привилегиях отказывают в защите одной идее, идеи, не претворенныя в плоть и кровь, должны быть общим достоянием. Пора изобретателям помириться с этим положением вещей. Вопрос о приоритете на идею может иметь глубокий интерес для ученаго. Для человека же с практическими интересами это тоже не будет больше, как вопрос о приоритете, вопрос самолюбия. Так и надо смотреть на идею, пока она не осуществлена. Тогда отпадает, по крайней мере, хоть один мотив жаловаться на свою судьбу.

Возьмем еще такой пример. В 1869 г. французский механик Грамм патентовал магнитный индуктор, появившийся перед большой публикой в 1871 г. и только тогда обративший на себя внимание,-и то лишь исподволь, - когда к нему был приложен принцип самоиндукции, открытый еще в 1867 г. одновременно Вернером Сименсом в Берлине и Уитстоном в Лондоне. Соединение кольца Грамма с принципом самоиндукции впервые дало динамомашину Грамма. Появилась она перед публикой на венской выставке 1873 года и сразу завоевала себе всеобщую симпатию. Тогда итальянский профессор, Пачинотти, (в Пизе) напомнил ученому миру, что он еще раньше построил маленький электромотор по тому же принципу и описал его тогда же в мало распространенном итальянском периодическом издании (II Nuovo Cimento, 1865). Тщательное изследование этого вопроса обнаружило, что Грамм не знал об аппарате Пачинотти. Постараемся разобраться чисто объективно: на что имеет право Пачинотти и на что Грамм?

С психологической стороны Грамм сделал вполне самостоятельное изобретение, начиная с идеи. На его имя выдан был патент. Мы не касаемся юридической стороны и спрашиваем: имел ли Пачинотти нравственное право претендовать на долю в барышах, которые получал Грамм? Нет. Пачинотти дал интересный и новый физический прибор. Когда он его изобрел, то в те времена никто даже и не подозревал, что из таких электромагнитных игрушек может выйти чтоннбудь интересное для промышленности. Если бы случшюсь так, что Грамм знал кольцо Пачинотти, догадался о его практическом значении и сделал из него динамо, то тогда Пачинотти имел бы повод для такой претензии. Но так, как дело было, Пачинотти может, самое большее, утверждать, что он первый напал на принцип, однородный с тем, на котором построено динамо Грамма. И дейетвительно, приоритет принципа признан всеми за Пачинотти. Но когда говорят о динамомашине, то никто ве скажет "динамомашина Пачинотти", а всякий скажет "динамомашина Грамма, построенная по принципу, впервые обнародованному Пачинотти". Это, без сомнения, самое справедливое решение вопроса.

Что показывает пример Пачинотти-Грамма? Он показывает, что дать принцип, это не всегда значит только - высказать мысль, и делу конец. Пачинотти дал целое изобретение, целый прибор. Но так как его прибор имел применение только в физическом кабинете, то этим и определялся технический эффект его изобретения. Изобретению Грамма, наоборот, присущ совершенно другой эффект, промышленный. Это два различных изобретения, только имеющих в основе одну идею. Этот пример мы привели для того, чтобы на конкретном историческом факте показать воочию разницу между изобретением, приложимым на практике, и одним ТОЛЬКО принципом. Все это говорится для того, чтобы склонить человека, придумавшего только новую мысль, не ждать от одной этой мысли практических выгод.

Неудачи в распространении

И хорошую вещь можно погубить неумелым распространением. Напр., многие изобретатели гнушаются рекламой. Правда, реклама не принадлежит к рыцарским добродетелям. Но без рекламы нельзя, и, если изобретатель ею гнушается, то пусть лучше сойдется с дельцом.

Конечно, этот совет легче дать, чем его выполнить. Делец непременно постарается взять львиную долю. Но если изобретатель сам не делец, то ему ничего другого не остается, как с этим примириться и получить хоть что-нибудь, рискуя в противном случае не получить ничего. Напрасно изобретатель будет себя успокаивать: хорошая вещь сама себе пробьет дорогу; рано или поздно мир увидит-же свой интерес. Правда, история изобретений учит, что реклама только на время поддерживает вещь плохую и что хорошая вещь со временем непременно восторжествует. Но хватит-ли жизни изобретателя на то, чтобы дождаться успеха? И если потомство ему поставит памятник, когда современники уморят его с голоду, то ему будет не легче от того, что это часто бывает.

Да и что такое честный и безчестный человек? Деловыя сферы видят только одну разницу: выполняет ли человек взятыя им на себя обязательства или нет. А в нашем вопросе, т. е. в отношениях между изобретателем и распространителем его изобретения, нет никакой возможности наперед предусмотреть и оговорить все мелочи.

Возьмем пример, весьма распространенный. Вы находитесь на службе в мастерской, технической конторе или на фабрике. Вы делаете изобретение, полезное для вашего хозяина. Для выработки изобретения вы пользовались, в большей или меньшей степени, тем, что дает ваша служба, т. е. помещениями фабрики, оборудованием ея и, может быть, материалами. Обыкновенно бывает в таких случаях, что хозяин ваш заявляет полное право на ваше изобретение под тем предлогом, что оно появилось в окончательном виде, только благодаря его имуществу. Законы не содержат на такой предмет никаких указаний, ни в России, ни в других государствах. И в Германии только теперь поставлен и обсуждается этот вопрос.

Далее, среди изобретателей много романтиков, питающих несбыточныя надежды, увлеченных огромными планами, хотя часто и не преследующих узко эгоистических целей. Подводныя лодки, воздухоплавание, предотвращение столкновений поездов и т.п. гуманные и обширные планы - вот что их занимает. Вообще изобретатель неспециалист гораздо легче заинтересовывается вещью совершенно новою, чем усовершенствованием вещи известной. Беда невелика, если этот интерес только заполняет часы досуга. Но, к сожалению, часто встречается, что человек слишком серьезно относится к своему проекту, отдает ему свои силы и слишком многаго от него ждет. Мы не говорим здесь о проектах вздорных, ложных. Лет 20 тому назад в Москве и Петербурге всем надоедал некто Ц. своим проектом, по современному сказать, дирижабля. Он даже построил модель из дерева. Те, кто помнит этот проект, должны согласиться, что это было почти то самое, что в наши дни известно под именем Цеппелина: жесткий каркас, который изобретатель предлагал делать из аллюминия, и газ, заключенный в целом ряде мешков, мотор с винтом (или винтами) изобретатель предоставлял взять, какой угодно. Но в том-то беда и была, что моторов подходящих тогда не было, и огромный каркас из аллюминия казался в то время химерой.

Преследует-ли изобретатель цели наживы, или он только мечтает осчастливить человечество, ему все равно надо знать, что мир встретит его изобретение с одинаковой враждой. Толпа судит по себе: раз человек о чем-нибудь хлопочет, значит имеет личный интерес. Один русский инженер придумал соломотряс такой конструкции, что его легко может построить крестьянин своими средствами. Соломотряс, вообще говоря, имеет то значение, что он присоединяется к молотилке и перетряхивает солому, т. е. отделяет от нея зерно и мякину, так что увеличивает производительность молотьбы. Соломотрясы существовали и раньше, но были такого устройства, что могли быть выполняемы только на заводах, а потому обходились дорого. Новоизобретенный соломотряс не представлял интереса для заводчиков, строителей молотилок, и наш инженер решил его обнародовать для общей пользы, не ища личной выгоды, И что-же? Общество и печатные органы, на знамени которых было написано распространение полезных сведений в сельском быту, требовали с изобретателя покрытия разных расходов, совершенно также, как если бы он преследовал исключительно свою личную выгоду. Изобретатель должен знать, что непременно натолкнется на вражду, а в самом лучшем случае-на равнодушие. Если изобретение ничего не стоит, то изобретатель встретит только равнодушие; а чем умнее и полезнее предлагаемое им нововведение, тем сильнее и та вражда, которая его подстерегает из-за каждаго угла, даже там, где он ея всего меньше ждет, а именно, в среде прямых потребителей его полезной вещи. Мало изобретений можно назвать, которых не встречали враждебно. К таким исключениям принадлежат (из недавних) разве только телефон и фонограф. Нетрудно видеть и причину, почему это так было: эти изобретения ничему не мешали. А общее правило то, что новое изобретение грозит вытеснить какое-нибудь из старых. Понятно при этом, что чем новое изобретение жизненнее, тем более жизненным-же привычкам оно угрожает. Покойный ученый Ломброзо назвал мизонеизмом ту вражду ко всему новому, которою заражено рутинное болыпинство толпы. Мизонеизм, это- слепая сила; она безразлично направляется против всего новаго, только потому, что оно ново. Это-нечто в роде тех сил, которыя в механике называются силами сопротивления. Этих сил вообще нет, пока нет движения. Как только начинается движение, все равно в какую сторону, так появляются и силы сопротивления, всегда направленныя против движения. Таков и мизонеизм. Он поднимет свою голову навстречу изобретателю, чтобы тот ни предлагал. Семья изобретателя будет его укорять за то, что он занимается пустяками, вместо того, чтобы честно зарабатывать свой хлебъ. Службу он потеряет, потому что нельзя-же солидному предприятию или присутственному месту держать в числе служащих, сохрани Бог, изобретателя. Пойдет он по разным людям предлагать свою вещь,-везде встретит или намек, или прямое заявление, что на пустяки у них времени нет.

Чтобы проломить лед равнодушия и вражды, изобретателю приходится иногда идти на фокус, даже на геройство. Блестящий пример этого рода мы находим в истории распространения каменноугольнаго светильнаго газа в конце 18-го века. С этим делом тесно связано имя англичанина Клегга, который, целым рядом изобретений, выработал газовое производство, каким мы его знаем и по сейчас. Клеггу удалось построить несколько газовых установок на фабриках, и он начал ратовать за то, чтобы газовое освещение вводить в городах. Тогда возгорелась форменная война в городских управах и на газетных столбцах. Выступили охранители вековых устоев и предостерегали легкомысленных сограждан следующими словами: "На что вы идете? Вы хотите перекопать улицы, заложить в них трубы и наполнить их чем-же? Взрывчатым газом. Вы хотите собственными руками сделать то, о чем могли-бы мечтать осаждающие вас враги: превратить город в одну сплошную мину, чтобы он в один прекрасный день весь взлетел на воздух. Вот чего вы хотите". Против такого соображения защитникам газового производства ничего не оставалось, как доказать, что газ (один) не взрывает. Но как это сделать, -чтобы было и эффектно и убедительно для толпы? И вот Клегг придумал. Он пригласил самых важных господ (были даже члены парламента) осмотреть свой завод. Собрались, все осмотрели; даже поднялись на полный газгольдер. И вот, когда высокие гости хотели спуститься с газгольдера, то оказалось, что лестница удалена, сойти нельзя. "Это пустяки", сказал Клеггъ, схватил топор, будто бы случайно здесь лежавший, и прорубил железо. Газ со свистом устремился наружу. Клегг зажег его, и высокие гости были принуждены любоваться этим огненным столбом, покуда весь газ не вышел и они не сошли спокойно на землю.

Иногда изобретение слишком намного опережает время. Так было с автомобилем. Как известно, уже в одном из патентов Уатта содержится описание применения парового двигателя к простым повозкам. Но Уатт был слишком наделен практическим нюхом, чтобы самому выполнить свой-же совет. Однако, подобныя попытки начались тогда-же, независимо от Уатта.

Это достаточно известно. Но не так известно следующее: около 1833 года в Англии было несколько правильных автомобильных линий между отдельными городами. А в это же самое время Англию охватила железнодорожная горячка: нашлись дельцы, которые увидели огромную, чисто личную выгоду в устройстве компаний и проводке линий. Но так как на осуществление железнодорожнаго сообщения надо собрать из карманов населения гораздо большие суммы, чем для автомобильнаго сообщения, то эти дельцы увидеди в автомобилях самаго опаснаго врага. И им удалось задушить автомобильное дело в самом его начале всякими легальными и нелегальными путями: подкупом машинистов, раздуванием мелких инцидентов в государственныя преступления и всяческими затруднениями со стороны предержащих властей, больших и малых. Дело дошло даже до издания парламентом знаменитаго, с отрицательной стороны, закона,"Locomotive acts", нанесшего делу автомобилизма смертельный удар; в законе этом, в числе разных стеснительных требований, было такое: перед автомобилем должен был ехать верховой с красным флагом для предупреждения проезжающих.

Но изобретение может явиться и слишком поздно. Выясним это положение на конкретном примере. Около 1870 г. появилась динамо Грамма для постояннаго тока и побудила многих изобретателей к тому же. В 1876 г. Яблочков изобрел свою свечу, требовавшую переменнаго тока. Тогда изобретатели набросились на переменный ток. Но не надолго. Свеча Яблочкова через 3-4 года была вытеснена дуговыми лампами, работавшими постоянным током. Переменный ток был сдан в архив, тем более, что постоянный ток годится для заряжения аккумуляторов, для металлургических и др. целей. Это новое направление выяснилось около 1881 года и казалось единственно разумным и практичным. Но в 1891 году стал известен большой публике изобретенный Доливо Добровольским многофазный ток, т,е., в сущности, опять переменный. Тогда постоянный ток был (в общественном мнении) сдан в архив, и все набросились на переменный. А в течение следующего десятилетия наплыв изобретений кончился; токи, постоянный и переменный, получили каждый свою область применений. Но десятилетие 1880-1890 может с полным правом быть названо изобретательской лихорадкой по электротехнике. Каждый номер специальных журналов приносил новые типы машин и аппаратов: создавались не только разновидности, но целые новые принципы. Некогда было вдуматься в одно нововведение, как на смену ему появлялось другое, "лучшее", и от каждаго завтрашняго дня ждали, что он то именно и даст наилучшее. К тому же, -что для нас особенно интересно, -изобретения появлялись далеко не из одних только кругов специальных: постоянно выдвигались новыя имена, незнакомыя в электротехнических сферах. При такой быстрой смене взглядов, требований моды, направлений - очень много было тогда изобретателей, которые опаздывали: выяснилась мода на переменный ток, на него накинулись изобретатели. Вот они достигли результатов, а мода перебросилась на постоянный ток,- их изобретениями никто не интересуется. Принялись другие за постоянный ток, - глядь, мода перебросилась на многофазный. Неудивительно, что в разгар электротехнической лихорадки промышленныя сферы проглядели прекрасную лампу Кржижика. Таких примеров можно привести множество.

В числе препятствий на пути распространения изобретения нередко встает и такое: неумение им пользоваться со стороны потребителя. Дайте автомобиль в руки человека, который думает только о том, чтобы ездить, и не желает думать о том, что всякая машина требует соответственнаго ухода. Начните его смазывать лампадным маслом, чинить в сельской кузнице. И такие примеры бывали. А после говорят: автомобиль-только игрушка. Или, напр., вы, из желания дать сельским хозяевам хорошую молотилку, снабдите ее шариковыми подшипниками. Уже самое устройство машины, или другого приспособления, должно быть не хуже, но и не лучше того, к чему привыкли те люди, которые будут употреблять вещь. Конечно, мне могут возразить, что все прогрессирует, и то, что технически более совершенно, постепенно вытесняет менее совершенное. Это отчасти справедливо, но в том то и дело, что это - прогресс медленный и что совершается он "постепенно". А мы здесь отстаиваем интерес изобретателя, которому, конечно, не все равно, через год, или через 10 лет его изобретение войдет в жизнь.

Следует еще решить вопрос: есть ли в обществе та потребность, которую должно удовлетворить изобретение, или такую потребность еще надо вызвать? Поясню этот вопрос примером. Покуда не было телефона или ауэровской горелки, в них не было и потребности. А вот теперь попробуйте себе представить такое положение вещей, что культурное человечество сразу лишилось телефона или горелки Ауэра. Совершенно верно товорят, что изобретение родит потребность. Но дельцы отлично знают, что несравненно легче пустить в продажу такой новый товар, который конкурирует с каким нибудь известным и ходким товаром, чем товар совершенно новый. Так, в восьмидесятых годах у нас появились в продаже жидкости для предохранения деревянных построек от гниения. Первый такой товар назывался "карболинеум". И вот продавцы долго хлопотали и много тратили на то, чтобы средство это начали покупать. А когда оно пошло, то продавцы охотнее брались за средства "в роде карболинеума", чем за средства, совершенно новыя. Истинный делец не только не боится конкурренции, -он ее даже любит, так как знает, что его конкуррент в сущности распространяет сведения о том же разряде товаров и тем самым облегчает ему предварительные переговоры. Когда появился ацетиленовый газъ, то многие торговцы потому только медлили приняться за его распространение, что поджидали, пока начало будет положено их конкурентами. Немецкая пословица говорит, что на перваго входящаго набрасываются собаки, а следующих оставляют в покое.

Из всего вышесказаннаго, кажется, с достаточной ясностью вытекает, что чем новее и важнее изобретение, тем труднее его ввести в жизнь. И наоборот: чем изобретение мелочнее, чем больше походит с виду на что-нибудь знакомое и привычное, тем легче его распространить. Этого не следует забывать тем изобретателям, которые увлекаются несбыточной мечтой, что будто бы публика должна больше прельститься на вещь новую, долженствующую произвести переворот. Именно переворотов то публика и боится.

Часто мешают местныя условия, что в одной стране идет, то не идет в другой. Когда в Западной Европе устроились крупныя фабрики для механическаго производства обуви, то некоторыя из них отправили партии обуви, между прочим, и въ Мексику. И понесли крупные убытки: товар залежался, потом испортился. Причина же оказалась такая: фабриканты послали те же номера, которые шли в Европе; а после открылось, что у мексиканцев ноги меныпе и что там идут гораздо меньшие номера, чем в Европе. В Германии несколько лет тому назад раздавались жалобы на то, что шерстяные платки не идут в Россию. А потом выяснилась и причина этого явления: русское простонародье, -главный потребитель головных платков, -требует квадратных платков, тогда как немки носят продолговатые. Русские ситцы идут в Азию; но если фабрикант пошлет просто партию своих ситцев, скажем, в Самарканд или Владивосток, то понесет убытки. Что и бывало. А почему? Во первых, рисунок, во вторых, краски, въ третьих, ширина, въ четвертых, даже длина кусковъ - все требуется вырабатывать по местным вкусам. Русский изобретатель, как общее правило, встречает серьезное препятствие в том, что у нас ждут "света с Запада", что всему заграничному отдают преимущество перед своим. Известно, что Яблочков (1847-1894) бился бился со своей свечей в России, но только тогда пустил в ход свое гениальное изобретение, когда нереселился в Парижъ. Это, впрочем, верно не для одной России. Грустный пример подобнаго рода мы видим на австрийском изобретателе Ресселе (1793-1857). Родом чех, Рессель прослужил большую часть своей жизни в качестве лесничего в Триесте. Столетие со дня рождения Ресселя, в 1893 г. было отпраздновано в Австрии с болыпой торжественностью. Ему поставили памятник. К этому времени образовался особый комитет, который собрал достоверныя сведения обо всех изобретениях Ресселя и издал обширную монографию. Из нея мы узнаем, что Ресселю принадлежит целый ряд полезных изобретений, но, безспорно, главное из них-пароходный винт. Такия изобретения появляются только столетиями. Но и с этим изобретением, как и со всеми другими, Рессель нажил себе только горе. Уже одно то обстоятельство, что он славянин, доставило ему не мало огорчений при жизни и замалчивания после смерти. Из немецких ученых технологов только Кармарш отдал ему должное, как изобретателю пароходнаго винта. И то уж не потому ли, что фамилия "Кармарш" как будто указывает на то, что мы, в сущности, имеем дело не с немцем, а чехом или моравцем "Крамаржем"? Ведь, нечто подобное оказалось по отношению к знаменитому математику философу Лейбницу. Немцы, ярые националисты, охотно дают о Лейбнице такия сведения, что он родился в Лейпциге, умер в Ганновере. А из его автобиографии выходит, что его фамилия собственно "Любенич", что род его идет из Моравии. Это только к, слову, чтобы напомнить, что славянину в немецкой земле встречаются затруднения еще и со стороны национальной вражды.

Но возвращаемся к пароходному винту Ресселя. Первая идея относится к 1812 году. В 1825 году Рессель выступил с ней в свет и в 1826 году построил лодку, где винт приводился в движение руками. Это было в Триесте. В 1828 году Ресселю удалось подбить капиталиста построить первый винтовой пароход. Довести дело до перваго серьезнаго опыта уже стоило Ресселю безконечных хлопот и унижений. В особенности перед своим служебным начальством приходилось ему скрывать свой прирожденный "грех изобретательности", во первых, потому, что он был только лесничим, во вторых, даже нововведения, которыя он предлагал по своей специальности, встречали генеральский гнев, ибо колебали "обывательское доверие "начальству", наводя на тлетворную мысль о том, что в подлежащем ведомстве желательны какия бы то ни было новшества и что эти новшества исходили не от начальства. Как будто начальство само не знает, что надо и чего не надо! В отношениях к промышленным сферам дело обстояло лишь немного лучше. Какой нибудь лесничий изобретает новый пароход. Каждому было ясно, как день, что это сумасброд и не солидный человек, который занимается не тем, чем надо. Наконец, нашелся снисходительный купец и дал небольшую сумму на постройку опытнаго парохода. Это была ныне историческая "Циветта". Паровой котел был трубчатый, но, по обычаю тех времен, имел трубы чугуняыя. Кроме равнодушия, которое со всех сторон окружало Ресселя, у него был и открытый враг. Это был англичанин Морган, содержавший пароходное сообщение между Триестом и Венецией при помощи небольших колесных пароходов. Где мог, он вредил Ресселю. Одаако, несмотря на все препятствия, дело дошло до опыта. Циветта была построена, спущена на море, и было назначено весьма торжественное ея иепытание со всей обычной шумихой: объявления, трибуны, платныя места, почетные гости и т. п. И вот тутъ то Ресселя ждал крах окончательный. И какой обидный! Сначала все пошдо хорошо: 40 человек поместились в баркас и поехали очень быстро. Но не прошло и пяти минут, как потекли две трубы чугуннаго котла. Опыт пришлось прекратить. И хотя все убедились в том, что повреждение не имело ничего общаго с винтом, хотя общественное мнение единогласно приписывадо неудачу с котлом врагу Ресселя, Моргану, но тем не менее, ни компаньон Ресселя, никто другой и слышать больше не хотели о его винте. И судьба оказалась к Ресселю еще вдобавок настолько жестока, что протянула его унылые дни до 1840 года, когда в триестский порт вошел первый винтовой пароход под английским флагом. Дело в том, что (вероятно, не без посредничества Моргана) за винт взялись англичане, а после французы и американцы. В 1852 г. английское адмиралтейство назначило премию в 20.000 ф. ст. (200.000 р.) тому, кто докажет свой приоритет на изобретение пароходнаго винта. Рессель послал бумаги, но в течение четырех лет, несмотря ни на какия хлопоты, не мог добиться ответа, а после узнал, что премия была выдана четырем англичанам. И все это Ресселю суждено было пережить. Но едва он умер, как им все заинтересовались: через четыре года после его смерти в Австрии уже поставиди ему памятникь; а столетие его рождения, как сказано, превратилось в большое торжество, увы, запоздалое. "0, если бы хоть один луч справедливаго признания согрел Ресселя при его многострадальной жизни"! Так восклицает автор одной из статей о Ресселе, помещенных в сборнике, изданном по поводу его столетняго юбилея.

Конечно, я знаю, что сколько бы примеров изобретательских неудач я ни приводил, жизнь никак не втиснешь в рамки, и в действительности с изобретателем случится что-нибудь совсем другое. Разсмотрим поразительный пример неудачи, которая постигла не какого нибудь дилетанта, а выдающагося специадиста, да не в каком нибудь пустяшном изобретении, а в таком, которое получило всемирное распространение. Мы говорим об Ауэре и об его горелке. История этого изобретения такова: профессор химии в венском университете, читал студентам лекции о металлах платиновой группы. Надо было показать спектры этих металлов. Для этой цели берется обыкновенно хлористая соль металла и вводится на платиновой проволочке в пламя бунзеновской горелки. Ауэр задумал проектировать спектры на экране и для этого решил ввести соль металла в таком виде, чтобы она представляла собою пористую массу. При этих условиях, конечно, количество света должно было увеличиться до предела, годнаго для большой аудитории. Ауэр намочил простой фитиль раствором и ввел в пламя. Сначала пепел весь разлетался, но вскоре выдающемуся химику удалось придать пеплу достаточно твердую консистенцию. Результат оправдал ожидания, и проектирование оказалось возможным. Но это еще не было изобретение ауэровской горелки.

Испытывая разные металлы, Ауэр заметил, что металл торий дает особенно яркий свет: тогда как другие металлы давали просто свет, достаточный для его проекционных целей, торий, на маленьком фитиле, осветил всю лабораторию. Тогда Ауэр догадался, что здесь кроется нечто, полезное для практическаго применения. Будучи отличным химиком, он перепробовал всякие металлы и выяснил условия, при которых бунзеновская горелка дает свет, годный для практики. Он выработал чулочек, способ его пропитывания и наиболее целесообразное устройство горелки. Вот изобретение горелки Ауэра. Затем, без промедления, Ауэр патентовал свое изобретение. Это быдо в 1886 г. В русской привилегии, кроме тория, перечислены металлы: циркон, лантан, итрий, неодимий и эрбий; но все они дают, однако, меньше света, чем торий.

Затем Ауэр приступил к распространению своего изобретения. Вудучи человеком науки, он постарался сойтись с дельцами. И тут пошли неприятности. Серьезным препятствием явилась крайняя хрупкость сеток чулочков, которая прямо возмущала потребителя. Несмотря на то, что Ауэр менял компаньонов, изобретение, в течение пяти лет, распространялось очень плохо, и если где ауэровския горелки и покупались, то только в тех случаях, когда продавец держал рабочих, приходивших, по вызову потребителей, переменять сетки и даже чистить стекла, причем потребителю было формально запрещено касаться горелки иначе, как для того, чтобы зажигать ее. Тем временем сам Ауэр и его лаборанты продолжали работать над усовершенствованием сетки. Так, напр., найден был способ придания большей прочности сеткам пропитыванием их коллодием. Годы проходили небезполезно: публика оценила горелку и постепенно выучилась с ней обращаться. Увеличивающийся сбыт вызвал массовое производство, удешевившее изделие. Химики выработали удешевленные способы добывания нужных металлов. Наконец, из ауэровской горелки получился так называемый всемирный товар, и, казалось бы, Ауэру только оставалось собирать богатую жатву почестей и доходов, Вышло не то.

Дело в том, что, работая непрестанно над своим изобретением, Ауэр обнаружил, что первоначально был сам в заблуждении, считая, будто наилучшие результаты дает торий. Покупая за большия деньги чистые препараты тория, имевшиеся в продаже, Ауэр с удивлением замечал, что сетки получаются весьма различной силы света. Ясно было, что препараты были неодинаково чисты. Тогда он принялся очищать у себя в лаборатории продажныя соли тория и вот что получилось: чистая окись тория дает в сетке 25 световых единиц Гефнера, тогда как окись тория с примесыо окиси церия дает больше, и опыт показал, что наилучшие результаты, а именно до 70 световых единиц, дает примесь 1 % церия. Этот результат Ауэр выяснил около 1890 года. С тех пор ауэровския сетки все и готовятся по этому рецепту.

Теперь посмотрим, как отразилась ошибка Ауэра на той пользе, которую он и его компаньоны получали от его изобретения. Заметим прежде всего, что вина в этой ошибке падает не столько на Ауэра лично, сколько на все состояние химии "редких металлов" восьмидесятых годов. Ауэру, шедшему во главе научной химии, и принадлежит честь исправления этой ошибки науки. Дело в том, что торий отщепляется с большим трудом, в особенности от церия. Но вот отщепление произведено, и выяснен в точности тот состав, который дает наиболее благоприятные результаты для практики. Но результат этот выяснился тогда, когда во всех сгранах уже взяты были патенты. Правда, в некоторых странах, в том числе и в России, взяты были дополнительныя привилегии, но практической пользы оне не давали и вот почему: взяты оне были не тогда, когда получен был окончательный результат, указанный выше, а несколько раньше, когда вообще Ауэр начал изследовать церий. Так, в русской дополнительной привилегии сказано только, что примесь церия в количФстве около 30 % дает яркожелтый свет. Такия сетки на праатике не пошли, а пошла сетка с примесью 1 % церия, дающая всем известный ярко белый свет. Таким образом, Ауэр и его компаньоны, поистратившиеся изрядно, оказались в таком неловком положении: имевшияся в руках привилегии защищали, в сущности, совершенно не тот способ, ыо которому фабриковались на самом деле сетки, а этот способ не удалось защитить привилегией; прошения подавались, но на них получался отказ, и только в Англии такой патент был выдан на имя некоего Моглера (1893 г.).

Тем временем не дремала, конечно, и конкурренция, законная и незаконная. Быть может, кое кто из конкуррентов давно уже, какими нибудь тайными способами, проведал истинный состав для пропитывания сеток. Но патент Моглера его окончательно обнародовал и предоставил во всех государствах, кроме Великобритании, в общее пользование. Легко себе представить вследствия такого положения вещей. Конкурренция возникла везде в небывалых размерах. С этого времени, собственно, и начинается всесветное распространение горелки Ауэра. Но сам изобретатель и его компаньоны имели от того не то, что убыток (так как потребление быстро росло и фирма была уже известна), а не ту пользу, какую могли бы иметь, если бы истинный способ был покрыт патентом. Конечно, на это утверждение можно сделать очень веское возражение, а именно: несомненво, что усилившаяся конкуренция косвенно оказала и самим ауэровцам огромную услугу. И потому еще далеко не доказано, что ауэровцы получили бы еще болыпую пользу при меньшем сбыте, хотя бы и по прежним, высоким, ценам. Что касается цен, то усиленная конкуренция, понятно, заставила и ауэровцев значительно их понизить, -часто для того, чтобы задушить начинавших конкуррентов. Но если посмотреть на дело с точки зрения интересов человечества, то надо признать, что свободная конкурренция, вместе с изъяном в привилегиях, оказалась полезной для общества.

Ведем разсказ далее. После 1893 года наступает эра безчисленных процессов ауэровской компании с "подделывателями". Процессы стоили компании больших денег, но она их везде выигрывала. Вдумавшись в дело объективно, видишь, однако, что ауэровцы выигрывали эти процессы только по недоразумению. В самом деле: ведь патенты покрывали не тот способъ, по которому, как ауэровцы, так и их конкурренты на самом деле фабриковали сетки. Стало быть, если бы суды вникали в дело глубже, то заметили бы, что о подделке и говорить то нельзя. До этой истины докопались, однако, не суды, а конкурренты, и сами начали процессы против ауэровской коыпании. Наконец, истина была безповоротно установлена высшей германской судебной инстанцией, имперским сенатом, в решении от 2 марта 1898 г. Это решение является образцом научной и юридической ясности и безпристрастия. Сенат, как высшая германская инстанция, высказывает даже порицание ведомству по патентам, Патентамту, упрекая его в том, что он не "понял дела", когда ауэровская компания подавала в 1891 г. на патент истинный способъ, и говоря, что напрасно проситель подчинился отказу Патентамта, а не обжаловал его тогда же.

В своей мотивировке, сенат необыкновенно ясно растолковал один принципиальный вопрос, составляющий краеугольный камень всякаго патентования. Поэтому, нам надо остановиться на этом пункте. Дело вот в чем. В 1886 г. Ауэр начал с того, что пропитывал сетки солями тория, которыя, по тогдашнему состоянию химии, считались чистыми. В первой же привилегии он упомянул о целом ряде других металлов, могущих быть примешаяными к торию. В числе этих примесей упомянут и церий. (Это в германском патентв; а в русской первой привилегии церия нет, но он упомянут в дополнительной привилегии, полученной позже). Вслед затем Ауэр и другие химики обнаружили, что сами работали с нечистой окисью церия в количестве около 0,2 процента. Выучившись получать чистую окись тория и смешивая ее искусственно с чистой окисью церия в строго определеяных отношениях, Ауэр убедился, что действительно практичное освещениФ получается только от смеси окиси тория и 1 % окиси церия. Только она дает тот яркий белый свет, который произвел настоящий переворот в области газоваго освещения. С дальнейшим возрастанием примеси церия световая сила сетки снова падает, и свет делается желтее, а при 30 % церия, он делается яркожелтым. На последнее обстоятельство Ауэр, как мы выше сказали, указал в своих патентах.

Убедившись, что настоящий практический результат получается только со смесью 99 % окиси тория и 1 % окиси церия, Ауэр подал этот состав на патент в Германии. Патентамт отказал на том основании, что вопрос де идет лишь о новой градации составных частей, уже упомянутых в первом патенте, а потому здесь де нет состава изобретения. Мы знаем, что в Великобритании посмотрели на дело иначе и выдали патент (на имя Моглера). И вот германсжий сенат нашел, что Патентамт ошибся и что новый состав заключает в себе новое изобретение.

Теперь перед нами вопрос: в каких случаях простая перемена в относителышх количествах составных частей данной смеси является новым изобретением и в каких не является? Поясним вопрос на примере. Селитра, сера и уголь, в своей смеси, дают вообще черный порох. Обыкновенныя пропорции смеси следующия: селитры 75°/0, серы 15°/0 и угля 10°/о. Спрашивается: неужели прогноз изменение во взаимных количествах селитры, серы и угля можно разсматривать, как новое изобретений? А если так, то на каком основании и где провести разумную границу? Ведь, без прочнаго основания, логически яснаго, привилегии вообще не имели бы ровно никакой цены. Оказывается такое основание есть. Вот оно:

Если при изменении взаимных количеств составных частей смеси (известной раньше) получается новый технический эффект, и при том неожиданный, то имеется на лицо новое изобретение.

Для пояснения этого положения на примере, возвращаемся к пороху. Вышеуказанный состав только средний; каждый завод отступает отъ него более или менее, почему и разные сорта пороха несколько разнятся по своим баллистическим свойствам, т. е. по своему техничеекому эффекту. Представьте себе такой случай: пороховых дел мастера, положим, перепробовали много разных смесей селитры, серы и угля, но не перепробовали всех. Положим, далее, что вы случайно или преднамеренно нашли, что смесь в другой пропорцш, напр. не 75 : 15 : 10°/0, а 70 : 15 : 15°/0, дает порох, значительно отличающийся от всем известных черных порохов, дает, напр., втрое больше силы, быстрее сгорает, не гигроскопична, нли что нибудь подобное. Это новый технический эффект. Но для того, чтобы решить, можно ли за вами признать новое изобретение, надо еще выяснить вопрос о неожиданности. Если новополученный эффект может быть предсказан специалистами по пороховому делу, то это не есть новое изобретение. Если же специалисты, по установившемуся в данной специальности воззрению, ожидают одного результата, а вы получили другой, то эти два признака, т. е. новизна эффекта и его неожиданность, свидетельствуют, что вами создано новое изобретение, на которое вам должны выдать и патент.

Возвращаемся к Ауэру. По воззрениям самых лучших знатоков химии восьмидесятых годов никак нельзя было ожидать, что если ничтожная примесь церия к торию дает вообще некоторое увеличение света, а 20-30°/0 церия дают яркожелтый свет, то 1°/0 церия даст втрое больше света, да не желтаго, а белаго. Вот этото обстоятельство, по мнению германскаго сената, Патентамт и упустил из виду в ходатайстве Ауэра от 1891 г.

Вот какия ловушки ставит судьба даже отменным специалистам! Легко понять, насколько же больше рискует дилетант. Иной изобретатель думает: мне выгоднее описать мое изобретение темно и неточно, чтобы иметь некоторую свободу в видоизменениях и кстати, чтобы люди из описания правилегии не узнали истиннаго секрета. А выходит, что изобретатель себе повредит: другому, пожалуй, удастся патентовать как раз то, что думал скрыть изобретатель. Или изобретатель ударится в другую крайность и опишет изобретение излишне подробно, включив в описание даже последния конструктивныя мелочи, ненужныя для определения изобретения, как логическаго понятия. Опять вред: другой изогнет какой нибудь крючек, заменит деталь ея техническим эквивалентом, и может получить патент.

Весьма поучителен (с отрицательной стороны) еще такой пример. Москвич, И. В. Платонов, заметил, что прибавка глицерина к столярному клею делает его гибким, и напал на мысль делать небьющияся головки для кукол и разныя украшения из массы, составленной из клея, глицерина и разных красок. Когда небьющияся кукольныя головки пошли в ход, то известие об этом, по видимому, через одну фирму, ввозившую игрушки из заграницы, проникло сначала в Германию, потом во Францию. Отсюда двинулись "парижския" куклы, за которыя мы же платим бешеныя денги. Заграничные импортеры пошли судом на нашего изобретателя небьющихся головок и задавили его, доказав суду, что к клею, для других целей, давно уже примепшвали глицерин, напр. для гектографской массы. И здесь тоже суд впал в ошибку, согласившись с нападавшими и упустив из виду, что смесь Платонова, точно определеннаго состава, была и предназначена для точно определеннаго применения.

Русский изобретатель Ягн выработал аппарат, питающий паровой котел автоматически, т. е. так, что вода поступает в котел, когда нужно, и сама останавливается, когда довольно. Аппарат Ягна был один из первых этого рода. Русские заводчики отнеслись более чем равнодушно к этому изобретению, а за границей нашелся только завод Конфельда в Германии, который вошел с Ягном в сделку и стал изготовлять и продавать котлопитатель. И что же? Я сам видел проспекты Конфельда из тех времен: котлопитателю было присвоено имя Конфельда, а имени Ягна нигде не было.

Разверните любое руководство по электротехнике. Вы увидите что т.наз. дифференциальная лампа (дуговая) изобретена Гефнер Альтенеком или Сименсом около 1879 г. А на поверку выходит, что дифференциальная лампа изобретена в 60 х годах Чиколевым. По крайней мере, у меня в руках была "пиротехника" Чиколева, т. е. наставление к приготовлению и сожиганию фейерверков несомненно шестидесятых годов (точнаго года не помню), где предлагался для электрическаго освещения (конечно, с баттареей) регулятор, представляющий собой именно то самое, что впоследствии названо было дифференциальной лампой.

Всего не перечтешь. Иногда изобретатель встречает наибольшее препятствие именно в самом мелочном обстоятельстве. Вот примеры. Один изобретатель мне разсказывал, каким пустяком он себе страшно повредил. Изобретение было готово, делец нашелся, и переговоры шли хорошо. Делец высказал замечание, что, по его мнению, надо бы так то изменить устройство вещи. Изобретатель тотчас изменил, чтобы доказать свою изобретательность. Мало того, он сейчас же начал разсказывать дельцу о массе других своих изобретений. Этого было довольно: делец тотчас охладел и даже другим дельцам аттестовал этого изобретателя, как человека, с которым нельзя вести дело. Другой изобретатель одного химическаго состава только потому не мог заинтересовать своим составом промышленников, что не имел средств приготовить образец в количестве, достаточном для испытания на практике. Иной изобретатель забыл о внешности вещи и на этом терпит неудачу. Иной просто теряет от своей лени, от нежелания кланяться, от презрения к рекламе. Очень часто корень всех зол лежит в том, что изобретатель слишком высоко ценит свое детище и уверен, что хорошая вещь сама себе пробъет дорогу. Этим грешат многие изобретатели и забывают, что в изобретениях, как и в людях, внутреннее достоинство и внешний успех, -вещи разныя, и что каково бы ни было достоинство, а успех все равно надо завоевать, часто даже насильно.

Разскажу еще историю неудачи одного полезнаго изобретения, В виду некоторых "независящих обстоятельств", я ее разскажу в виде сказки, хотя предупреждаю читателя, что могу все подтвердить документами.

В некотором царстве, некотором государстве жил был обыватель Р., человек просвещенный и со связями. Однажды он обратил свое внимание на ошибки, вольныя и невольныя, которыя случались в том царстве при всяких баллотировках, производившихся там, как и у нас, общеизвестным способом в ящиках с шарами. Он задумал устроить такой баллотировочный ящик, в котором невозможны ошибки, вольныя и невольныя. Сказано сделано: ящик выработан. Начальство того города признало, что ящик очень хорош, что идет с ним баллотировка гораздо быстрее, что голосующий не может подать больше одного голоса и что счет голосов черных и белых производится без ошибки. Тогда старший начальник города, по нашему губернатор, сказал: "я бы хотел, чтобы ваш баллотировочный ящик был введен во все баллотировки. Но этого сделать нельзя, покуда ящик не будет проведен через высший совет нашего царства, так как старый балдотировочный ящик узаконен".

Тут он написад от себя письмо к высшему управляющему, по нашему сказать, министру, живущему в столице, и посоветовал изобретателю ехать туда и хлопотать самому.

Изобретатель показывал свой ящик разным техникам, ученым и всяким первейшим специалистам. Все специалисты пришли в восторг я выдали изобретателю такие лестные отзывы о ящике, что наш изобретатель, имея вдобавок теплую рекомендацию к министру (по нашему). справедливо считал, что последний его встретит с распростертыми объятиями. Так и вышло: министр пришел прямо в умиление от ящика, тотчас позвал своего делопроизводителя я велел немедленно все приготовить для того, чтобы ему, министру, поскорее провести это неотложное дело через высший совет на пользу той страны и всех ея житедей.

Делопроизводитель пригласил изобретателя к себе в кабинет для совершения ничтожных, но неизбежных формальностей, чтобы доставить своему началнику удовольствие поскорее провести это дело. Записав, что нужно, делопроизводитель поздравил изобретателя с тем, что он будет миллионером, и они разстались. Изобретателя до передней провожал подобострастно какой то чиновник, который на ходу заметил изобретателю, что начало его дела очень хорошо, но чтобы оно дошло до вожделеннаго конца, нужно де "дать" сумму, равную на наши деньги 31 тысяче.

Изобретатель не пошел на то, чтобы дать требуемую взятку, и на том дело застряло, в высший совет не поступило. Так и по сие время в той стране, как и у нас, безраздельно царствует, при всяких баллотировках, старый ящик, и по прежнему баллотировки совершаются с обилием всяких вольных и невольных ошибок.

Чтобы закончить главу о тех затруднениях, которыя встречаются на пути распространения даже отменно полезнаго изобретения, посмотрим, какова была жизнь изобретателя швейной машины, Элиаса Гау младшаго.

Но прежде скажем два слова о предшественниках Гау в попытках построить машину для шитья. Достоверно известно, что подобныя попытки начались в конце 18 го века в Англии, Австрии и Франции. Но из всех изобретателей того времени, только немногие достигли некотораго, хотя и посредственнаго, успеха. Устройство тех машин потеряно для истории, по, повидимому, оно сводилось к возможно близкому копированию ручной работы швеи. Подражание ручной работе не давало никакого практическаго результата. Нескодько лучшие результаты получались с обоюдоострой иглой, имевшей ушко посредине. Щипчики протыкали иглу сквозь ткань, сзади ее подхватывали другие щипчики и протыкали обратно. Достоверно известно, что на этом принципе американец Гринок построил машину для шитья кож в 1842 г. Но и этот принцип не дал швейной машины. Здесь мы должны, однако, от себя сделать то добавление, что принцип Гринока хотя швейной машины и не дал, но он дал вышивальную машину, -правда, гораздо позже, именно всего лет 10 тому назад, -и применяется до сих пор. На нем основаны современныя машины, вышивающия не тамбуром, а гладью узоры на модных тканях.

В 1834 году американец Хонт патентовал швейную машину, основанную на совершенно другом принципе. Хонт был одним из тех изобретателей на все руки, которыми славятся Соединенные Штаты Сев. Америки. Много повозившись с ткацкими станками, Хонт задуыал приспособить ткацкий челнок для шитья и построил даже целую машину. Но он не получил с ней практических результатов и не выпустил ея в продажу. Однако, с этою машиной Хонта мы еще встретимся в течение нашего разсказа.

Настоящим изобретателем швейной машины считается по справедливости Элиас Гау младший. Родился он в 1819 г. в семье фермера и мельника и получил некоторое школьное образование; но 17ти лет от роду он поступил мастеровым на машиностроительный завод, где строились и чинились прядильные и ткацкие станки. Однако, вследствие торгового кризиса 1837 г. завод закрылся, и Гау поступил подмастерьем на такой же завод в Бостоне. Между прочими заказами на этом заводе долго и безуспешно трудились над сооружением машины для вязанья, и Гау присутствовал однажды при разговоре хозяина с заказчиком, причем последний советовал бросить вязальную машину и придумать лучше швейную. Гау заинтересовался сам этой задачей, но сначала напал на тот же неверный путь копировки ручной работы.

В 1840 году Гау женился, хотя зарабатывал всего 18 руб. (9 долл.) в неделю. Семейныя заботы мешали ему отдаться своей идее, непрактичность которой, однако, не ускользнула от его чутья, так что в 1844 году мы застаем Гау уже за попытками применить для шитья ткацкий челнок. Напал ли Гау на эту мысль самостоятедьно, или он осведомился о патентованной машине Хонта, -этот вопрос остался невыясненным. Во всяком случае деревянная модель швейной машины с челноком, сделанная им в 1842 г., убедила его, что он стоит на верном пути. Надо было выполнить машину, хотя в одном экземпляре, из железа; но на это у Гау не было средств, так как мы его застаем уже не на службе, а живущим с семьей у своего отца из милости и зарабатывающим ничтожныя деньги столярными работами. Все свои досуги он отдавал своей идее и, понятно, был осыпаем со всех сторон насмешками и укорами за то, что занимается бреднями, а не честным трудом для пропитания семьи. Ему удалось, однако, склонить своего школьнаго товарища Фишера к ссуде в 1000 р. (500 д.). Только благодаря этой поддержке, Гау построил в 1845 г. первую машину, которая шила хорошо, делая 300 стежков в минуту.

Теперь Гау набрался духу выступить со швейной машиной в публику. Но здесь он сразу натолкнулся на лед равнодушия. В Востоне, куда Гау поехал, были крупныя портновския заведения, целыя мануфактуры, работавшия швецами. Никто там не заинтересовался швейной машиной. Тогда Гау поместился в одной из таких мануфактур, объявив, что он, Гау, будет шить все, что ему дадут. Приходили частные люди со скроенною материей и уходили с готовыми платьями; но по прежнему никто машины знать не хотел. Тогда Гау устроил состязание с самыми ловкими швеями. Публика убедилась, что машина строчит в пять раз скорее самой лучшей швеи и "очень чисто и прочно". Но тем не менее Гау не получил ни одного заказа. Быть может, помехой служила высокая цена машины, 500 руб. (250 дол.)

Весною 1846 г. Гау взял свой первый патент, поглотивший последния средства. Поэтому, он некоторое время вынужден был прослужить машинистом на паровозе. Затем опять, при поддержке Фишера и вместе с ним, Гау объездил несколько городов и в столице, Вашингтоне, устроил выставку машины в работе. И опять - ничего. Тогда Фишер его покинул, затратив в сложности 4000 р. (2000 д.). А Гау снова приютился у отца. Однако, он послал своего брата в Лондон. Но и этот только прожился и вынужден был продать данный ему экземпляр машины некоему Томасу за 2000 р. (200 ф. ст.), предоставив посдеднему взять на его имя патент и только выплачивать изобретателю 30 р. с каждой машины. Томас не преминул воспользоваться этим случаем: он взял английский патент на свое имя, но не только ничего не платил изобретателю, а, наоборот, даже взимал впоследствии по 20 р. с каждой ввезенной в Англию машины.

Брат вернулся в Америку ни с чем и только передал Гау предложение от лица Томаса приехать в Лондон для выработки швейной машины специально для корсетов. Дома все равно нечего было делать, и Гау поехал в Лондон, да еще со всею семьей. Томас его хорошо встретил и платил жалованье; но эти милости продолжались только до того часа, когда машина для корсетов была готова. Тогда Гау получил чистую отставку. И вот тут, в чужой стране, семья Гау испытала острую нужду. Их всех, тоже из милости, приютил экипажник Инглис и предоставил Гау возможность построить новую машину; но и его собственныя дела пошатнулись. Гау на последние гроши отправил семью в Америку, продал свою новую машину дешевле, чем она стоила, а сам, вместе с Инглисом, перебрался в Америку тоже. Но для этого ему пришлось заложить и свою привезенную из Америки машину, и самый американский патент.

Таким образом, Гау прибыл весною 1849 г. в Нью Йорк нищим и поступил в механическую мастерскую. Вскоре нужда и горе сломили его жену; она умерла, а детей разобрали родетвенники.

И вот тут то, когда все казалось потерянным, начался восход звезды Гау. Правда, о нем все позабыли; но нашлись предприниматели, которые возили по городам копии с его машины. Здесь на сцену выстуает некий Зингер, о котором необходимо теперь сказать несколко слов.

ПроисхождениФ и образование Зингера осталось в тени. Известно только, что он провел очень бурную молодость, без определенной профессии, ютясь больше около театра. Но в 1850 г. мы застаем Зингера в мастерской за усовершенствованием одной из копий швейной машины Гау. Тогдашния машины Гау были очень несовершенны как в выполнении, так и в отдельных частях конструкции. Зингер, очевидно, очень одаренная личность, принялся за усовершенствование машины Гау и быстро выработал то, что и по сие время называется швейной машиной Зингера; на нее в 1851 г. он взял патент. В конструктивном отношении, правда, его машина првдставляла некоторыя преимущества, но в основу ея положен был всецело принцип Гау. Но Зингер оказался не только механиком, но и хорошим купцом. Выработав первые экземпляры машины самым тщательным образом, он ударился в неслыханную рекламу, и, благодаря зтому, как в Америке, так и в Европе, составилось такое мнение, будто первым изобретателем швейной машины явился Зингер.

Лед равнодушия был сломлен. Все заинтересовались швейною машиной. Сам Гау тоже оперился: в 1850 г. в его распоряжении уже оказалась неболыпая мастерская, где выполнялся первый заказ на 17 машин. Для того, чтобы преследовать подделку, он собрал нужныя деньги (200р.) и выкупил свой американский патент и первую машину. Начались судебные процессы, длившиеся несколько лет. Но с таким противником, как Зингер, нелегко было справиться. Он перерыл все прежние патенты и напал там на патент Хонта, где тоже нашел челнок. Он разыскал и самаго Хонта и его сломанную машину, исправил ее и выставил Хонта с машиной против Гау, с целью уничтожить патент Гау.

Но покуда заработала судебная машина, заработали и швейныя машины обоих конкуррентов. Оне быстро раскупались, доставляя фабрикантам крупные барыши. Появились другия системы: Вилер-Вильсон, Гиббс и пр. Все эти фирмы перепутались между собою в сложных процессах. Однако, в 1854 г. суд решил, "что Элиас Гау младший есть истинный изобретатель швейной машины, а Исаак Меррит Зингер - подражатель". Все фабриканты были обязаны судом платить Гау долю, а в 1856 г. фабриканты швейных машин соединились между собой в один союзъ, принесший всем огромную пользу. Гау оставил огромное состояние.

История Гау и Зингера подсказывает нам некоторые выводы. Во первых, мы видим, как необходим "купец" для успешнаго раепространения даже такого общеполезнато изобретения, как швейная машина. Во вторых, видим, какое препятствие к распространению может оказать неудовлетворительное выполнение первых экземпляров. В третьих, нельзя не сказать, что Гау слишком рано обзавелся семьей. Что-нибудь одно: или семья, или изобретение. Одно мешает другому, и множество изобретателей стояло и еще будет стоять перед этой роковой дилеммой.

Продолжение следует