Так кто же мыслит абстрактно?
Необразованный, а вовсе не просвещенный!

Этот неожиданный ответ и сегодня может показаться озорным парадоксом, простой иллюстрацией того "литературного приема, состоящего в употреблении слова или выражения в противоположном их значении с целью насмешки", который литературоведы называют иронией. Той самой иронией, которая, по словам М. В. Ломоносова, "состоит иногда в одном слове, когда малого человека Атлантом или Гигантом, бессильного Самсоном называем". <...>

Ирония тут действительно есть, и очень ядовитая. Но ирония эта особого свойства - не остроумная игра словами, не простое вывертывание наизнанку "привычных значений" слов, ничего не меняющее в существе понимания. Тут не термины меняются на обратные, а те явления, которые ими обозначаются, вдруг оказываются в ходе их рассмотрения совсем не такими, какими их привыкли видеть, и острие насмешки поражает как раз "привычное" словоупотребление, обнаруживает, что именно "привычное" и вполне бездумное употребление терминов (в данном случае слова "абстрактно") является несуразным, не соответствующим сути дела. А то, что казалось лишь "ироническим парадоксом", обнаруживает себя, напротив, как совершенно точное выражение этой сути.

Когда Гегель в качестве примера "абстрактного мышления" приводит вдруг брань рыночной торговки, то высокие философские категории применяются тут отнюдь не с целью насмешки над "малым человеком", над необразованной старухой. Ироническая насмешка здесь есть, но адрес ее - совсем иной. Эта насмешка попадает здесь рикошетом, на манер бумеранга, в высокий лоб того самого читателя, который усмотрел в этом ироническую ухмылку над "необразованностью". Необразованность - не вина, а беда, и глумиться над нею с высоты своего ученого величия вряд ли достойное философа занятие. Такое глумление обнаруживало бы не ум, а лишь глупое чванство своей собственной "образованностью". Эта поза уже вполне заслуживает издевки - и Гегель доставляет себе такое удовольствие.

Великий диалектик вышучивает здесь мнимую образованность - необразованность, которая мнит себя образованностью и потому считает себя вправе судить и рядить о философии, не утруждая себя ее изучением.

Торговка бранится без претензий на "философское" значение своих словоизвержений. Она и слыхом не слыхивала про такие словечки, как "абстрактное". Философия поэтому тоже к ней никаких претензий не имеет. Другое дело - "образованный читатель", который усмехается, усмотрев "иронию" в квалификации ее мышления как "абстрактного", - это-де все равно что назвать бессильного Самсоном. <...>

Вот он-то и попался на коварный крючок гегелевской иронии. Усмотрев тут лишь "литературный прием", он с головой выдал себя, обнаружив полную неосведомленность в той области, где он считает себя знатоком, - в области философии как науки. Тут ведь каждый "образованный человек" считает себя знатоком. "Относительно других наук считается, что требуется изучение для того, чтобы знать их, и что лишь такое знание дает право судить о них. Соглашаются также, что для того, чтобы изготовить башмак, нужно изучить сапожное дело и упражняться в нем, хотя каждый человек имеет в своей ноге мерку для этого, имеет руки и благодаря им требуемую для данного дела природную ловкость. Только для философствования не требуется такого рода изучения и труда", - иронизирует по адресу таких знатоков Гегель. Такой знаток и обнаружил тут, что слово "абстрактное" он знает, а вот относительно той коварной диалектики, которую философия давно выявила в составе названной категории явлений, даже смутного представления не имеет. Потому-то он и увидел шутку там, где Гегель вовсе не шутит, там, где он разоблачает дутую пустоту "привычных" представлений, за пределы которых никогда не выходит претенциозная полуобразованность, мнимая образованность, весь багаж которой и заключается всего-навсего в умении употреблять ученые словечки так, как принято в "порядочном обществе". <...>

Такой "образованный читатель" - не редкость и в наши дни. Обитая в уютном мирке шаблонных представлений, с которыми он сросся, как с собственной кожей, он всегда испытывает раздражение, когда наука показывает ему, что вещи на самом-то деле совсем не таковы, какими они ему кажутся. Себя он всегда считает поборником "здравого смысла", а в философской диалектике не видит ничего, кроме злокозненной наклонности "выворачивать наизнанку" обычные, "общепринятые" значения слов. В диалектическом мышлении он видит одно лишь "неоднозначное и нестрогое употребление терминов", искусство жонглировать словами с противоположным значением - софистику двусмысленности. Так, мол, и тут - Гегель употребляет слова не так, как это "принято", - называет "абстрактным" то, что все здравомыслящие люди именуют "конкретным", и наоборот. Такому толкованию диалектики посвящено даже немало учено-философских трактатов, написанных за последние полтораста лет. И каждый раз их пишут от имени "современной логики".

Между тем Гегеля волнуют, конечно же, не названия, не вопрос о том, что и как надлежит называть. К вопросу о названиях и к спорам о словах Гегель сам относится сугубо иронически, лишь поддразнивая ученых педантов, которые, в конце концов, только этим и озабочены, расставляя им на пути нехитрые ловушки.

Попутно же, под видом светской беседы, он популярно - в самом хорошем смысле этого слова - излагает весьма серьезные вещи, касающиеся отнюдь не "названий". Это - стержневые идеи его гениальной "Науки логики" и "Феноменологии духа".

"Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна", ибо истина - это не "отчеканенная монета", которую остается только положить в карман, чтобы при случае ее оттуда вытаскивать и прикладывать как готовую мерку к единичным вещам и явлениям, наклеивая ее, как ярлык, на чувственно-данное многообразие мира, на созерцаемые "объекты". Истина заключается вовсе не в голых "результатах", а в непрекращающемся процессе все более глубокого, все более расчлененного на детали, все более "конкретного" постижения существа дела. А "существо дела" нигде и никогда не состоит в простой "одинаковости", в "тождественности" вещей и явлений друг другу. И искать это "существо дела" - значит тщательно прослеживать переходы, превращения одних строго зафиксированных (в том числе словесно) явлений в другие, в конце концов в прямо противоположные исходным. Действительная "всеобщность", связующая воедино, в составе некоторого "целого", два или более явления (вещи, события и т. д.), таится вовсе не в их одинаковости друг другу, а в необходимости превращения каждой вещи в ее собственную противоположность. В том, что такие два явления как бы "дополняют" одно другое "до целого", поскольку каждое из них содержит такой "признак", которого другому как раз недостает, а "целое" всегда оказывается единством взаимоисключающих и одновременно взаимопредполагающих сторон, моментов. Отсюда и логический принцип мышления, который Гегель выдвинул против всей прежней логики: "Противоречие есть критерий истины, отсутствие противоречия - критерий заблуждения". Это тоже звучало и звучит до сих пор достаточно парадоксально. Но что поделаешь, если сама реальная жизнь развивается через "парадоксы"?

И если принять все это во внимание, то сразу же начинает выглядеть по-иному и проблема "абстракции". "Абстрактное" как таковое (как "общее", как "одинаковое", зафиксированное в слове, в виде "общепринятого значения термина" или в серии таких терминов) само по себе ни хорошо, ни плохо. Как таковое оно с одинаковой легкостью может выражать и ум, и глупость. В одном случае "абстрактное" оказывается могущественнейшим средством анализа конкретной действительности, а в другом - непроницаемой ширмой, загораживающей эту же самую действительность. В одном случае оно оказывается формой понимания вещей, а в другом - средством умерщвления интеллекта, средством его порабощения словесными штампами. И эту двойственную, диалектически-коварную природу "абстрактного" надо всегда учитывать, надо всегда иметь в виду, чтобы не попасть в неожиданную ловушку...

В этом и заключается смысл гегелевского фельетона, изящно-иронического изложения весьма и весьма серьезных философско-логических истин.