Главная    Академия    Происхождение орудия

Происхождение орудия

Л. Нуаре, Э.Капп

Глава 1. Антропологический критерий

Каковы бы ни были предметы мышления, рассеянные в пространстве и времени, мысль никогда не уединяется и не теряется в бесконечности, но рано или поздно возвращается обратно, - туда, откуда она исходила, к человеку. Связь с ним остается неразрывной, и то, что она находит после всех исканий и открытий, есть всегда человек и ни что иное.

Поэтому содержанием науки в ее исследовательском процессе, вообще, является ни что иное, как возвращающийся к самому себе человек.

В этом процессе сознание человеком внешнего мира постоянно противополагается миру внутреннему, и человек, мысль которого утверждает отличие его бытия от всего мира, приходит к самосознанию.

То, что в наше время понимают под "я", которое сознается в себе человеком, имеет уже не совсем прежний смысл. "Я" перестало быть символом для совокупности духовных отношений. Странный самообман закончился вместе с пониманием того, что телесный организм является ближайшей и самой подлинной частью "я". Если бы можно было отвлечься от всех форм, образующих живой организм человеческого тела, и отмыслить всего материального человека, что осталось бы еще от пресловутого "я", кроме призрака духовного человека?

Только с достоверностью телесного существования, "я" вступает настоящим образом в сознание. Человек существует, ибо он мыслит, и мыслит, ибо существует. "Selbst", по-немецки "я", производится от слова si liba, что значит "тело и жизнь". Это основное значение слова заслуживает серьезного внимания. Не половинка здесь и половинка там, но все целое и единое "я" дано в конкретном самосознании.

Эта форма самопознания, смутно подготовленная в умах, разлитая во всеобщем настроении, достигает того момента, когда, в результате безостановочной работы мысли, она находит себе точное выражение, которое фиксирует новую идею и делает ее более или менее сознательным общим достоянием. Это было преимущественно делом новейшего естествознания - дать доказательства того, что в телесном организме находится ключ к особенностям человеческой деятельности во всех ее сферах.

Естествознание и философия - нередко, по внешности, враждебными путями, но нередко и подкрепляя друг друга, - при всех блужданиях всегда выходили на правильный путь, - исходя от человека.

После того как философия долго занималась исследованием вещественной первоосновы мира, смутное ощущение родства стихийных явлений с природой человека выразилось в знаменитых словах Протагора, что человек есть мера вещей.

Хотя при недостатке физиологических знаний, здесь имелся в виду скорее мыслящий человек, чем физический, но раз и навсегда в этих словах был формулирован антропологический критерий и охарактеризовано, хотя сначала и в смутной форме, подлинное ядро человеческого знания и деятельности.

Психология и физиология долго были чужими друг другу, и как далеко первая ни опередила последнюю, та теперь уже догнала ее. Мало того, раздаются даже голоса, требующие, чтобы она совершенно включила ее в себя. Кажется несомненным, что обе в процессе слияния, не раздельно как прежде, но соединенные в один поток, вольются в широкое русло антропологии, чтобы начать высшую фазу самопознания - "физиологической психологии".

Рука об руку с совершающимся в наши дни открытием единства природных сил происходит откровение и единства человеческой природы. Сознавая единство своего существа, как доселе бессознательную основу своего исследования, направленного на связь природных сил, мысля себя в природе и из природы, не над ней и не вне ее, мышление человека становится согласованием его физиологической организации с космическими условиями.

Для центробежного устремления, как и для центростремительного возвращения мыслей, - раз навсегда дан центр в человеке.

При универсально научном значении антропологического критерия, так называемая антропоцентрическая точка зрения, при которой человек видит себя в центре мира, не является такой уже необоснованной и бессмысленной.

Самосознание человека является результатом процесса, в котором знание о внешнем превращается в знание о внутреннем. Прежде всего необходимо вполне уяснить себе понятие внешнего мира. "В нас" и "вне нас" даже для чувственного восприятия не различаются так точно, как обычно полагают. Здесь есть спорная пограничная область. "Я" диктует, что оно считает внешним в зависимости от данных отношений.

Существующее только в определенном телесном организме, или, вернее, существующее только, как организм, - "я" иногда причисляет всю совокупность членов тела к внутреннему миру, иногда объявляет руку и ногу принадлежащими к миру внешнему, конечностями, которые, подобно другим вещам в природе, например, камням и растениям, являются предметами чувственного восприятия.

И однако же, бесспорно, все тело принадлежит к внутреннему миру. Хотя мозг считается единственным вместилищем мысли, интеллектуальным средоточием человека, но нельзя обойти, например, сердце или спинной мозг, взятый в отдельности, - ему бессознательно помогает мыслить весь организм.

Но для нас, прежде всего, важно другое различение в понятии "внешнего мира", для которого совершенно недостаточно обычного наименования "природы"

К внешнему миру человека принадлежит множество вещей, которые, за исключением того, что природа доставляет для них материал, является, скорее, созданиями человека, чем природы; в качестве искусственных произведений - в отличие от естественных продуктов, они образуют содержание мира культуры, то, что вне человека, состоит поэтому из созданий природы и человека.

Непосредственное чувственное восприятие вещей свойственно и животному. Но то, что оно видит и слышит, чует и пожирает, остается ему непонятным, совершенно иным и чуждым, - противополагание, из которого оно никогда не выходит.

Человек выходит за пределы этой противоположности. По своей природе, он способен творчески и рецептивно расширять до бесконечности данные ему, наравне с животными, чувственные способности, благодаря механическим средствам - делу своих рук. Он умеет обращаться с вещами, оперировать с ними, преобразовывать материю ради своей пользы и личной потребности. В этом одинаково участвуют сознательное и бессознательное; первое - в определенном намерении удовлетворить потребности данного момента; последнее, без ясного представления и воли - в определенной форме этого удовлетворения.

Начиная с первых грубых орудий, способных усиливать мощь и ловкость руки в сочетании и разделении материальных веществ, кончая многообразно развитой "системой потребностей", которую в сгущенном виде показывает нам всемирная выставка, человек видит и узнает во всех этих внешних вещах, в отличие от неизменных объектов природы, форму, созданную его рукой, дело человеческого духа, бессознательно обретающего или сознательно изобретающего человека - себя самого.

Это происходит двояким образом. С одной стороны, всякое орудие в широком смысле слова, как средство повышения деятельности чувств, является единственной возможностью пойти дальше непосредственного поверхностного восприятия вещей; с другой, - как продукт деятельности мозга и руки, орудие находится в таком глубоком внутреннем сродстве с самим человеком, что он, в создании своей руки, видит объективированным перед своими глазами нечто от своего собственного "я", воплощенный в материи мир своих представлений, отображение, как в зеркале, своего внутреннего мира, - словом, часть самого себя.

Но "я", как было сказано выше, живет только в теле, и этот исходящий от человека внешний мир механической работы может быть понят, лишь как реальное продолжение организма, как перенесение вовне внутреннего мира представлений.

Такое отношение к этой области внешнего мира, обнимающей всю совокупность средств культуры, является фактически самопризнанием, и становится в акте обратного перенесения отображения из внешнего мира во внутренний, - самопознанием.

Это происходит таким путем, что человек, употребляя и сравнивая орудия своей руки, как бы в подлинном самосозерцании, сознает процессы и законы своей бессознательной жизни. Ибо механизм, бессознательно образованный по органическому образцу, сам служит, в свою очередь, образцом для объяснения и понимания организма, которому он обязан своим происхождением.

Согласно сказанному, мы различаем в орудии внешнюю цель и внутреннюю идею его создания. Первое имеется налицо в сознании, второе выражается бессознательно, - там царствует замысел, здесь - инстинктивное действие, но обе стороны встречаются и объединяются в целесообразности. С помощью членов организма, привлекаемых для этой цели, совершается измерение, причем, организм дает меры для употребления, меры своих членов.

Исследование причин недостатков и стремление к дальнейшему усовершенствованию орудий приводит сначала к сравнению цели с формами тела, дающего меры и пропорции, затем к открытию бессознательно совершающегося приспособления изготовляемого орудия к господствующему в телесном организме закону функциональных отношений, и, в конце концов, к твердой уверенности в том, что все средства культуры, будут ли они грубо материальной или самой тонкой конструкции, являются ничем иным, как проекциями органов.

"Струмент" ремесленника, инструменты искусства, научные приборы для измерения и взвешивания мельчайших частей и скоростей, даже воздушные волны, приводимые в движение человеческими звуками и речью, должны быть отнесены последовательно к категории воплощаемой в материи проекции. Будем ли мы подчеркивать физику или психику, или же то и другое в монистическом понимании мира, - я считаю правильным называть этот процесс органической проекцией.

Глава II. Язык и работа

Человеческий интеллект - самая могучая из известных нам сил природы, ибо эта сила заставила природу служить себе. Она проявляется для научного наблюдения в двух одинаково удивительных сферах, по-видимому, совершенно независимых, но, в действительности, неразрывно связанных между собою: в человеческом языке и в человеческой работе.

В обеих проявляется свойственная человеку, отличающая его от других существ, - мысль.

Язык есть тело мысли. Это - в высшей степени своеобразное, необходимое средство, которым осуществляется мышление. Лишь по недомыслию или по злоупотреблению словами, можно приписывать разум или мышление бессловесным животным.

Работа - это первоначально совместная деятельность новых организующих групп, - человеческих обществ; последние мы должны представлять себе, в их древнейших формах, как орды, внутри которых индивидуум мог находить себе лишь весьма узкую сферу проявления.

Организм образует целостная, господствующая над всеми частями воля, равномерное ощущение того, что вредно или полезно организму.

Совершенно так же и в новых организмах - социальных образованиях - общая воля, вовне обращенная деятельность, должна считаться началом и исходным моментом развития, результатом которого был человеческий разум со всеми его поразительными действиями и следствиями.

Из солидарной деятельности я вывожу, поэтому, происхождение разума или, что одно и то же, происхождение языка.

Язык и труд находятся, как уже сказано, в неразрывной связи, - в непрекращающемся ни на один момент взаимодействии.

Производимые работой видоизменения внешнего мира сроднились со звуками, сопровождающими деятельность, и таким образом эти звуки приобрели значение. Так возникли корни языков, являющиеся элементами, из которых выросли все известные нам человеческие наречия.

Ясно, что лишь в той мере, в какой эти видоизменения внешнего мира, в результате совместной деятельности, становились разнообразнее, т.е. все более дифференцировались, могло обогащаться и духовное содержание - значение языковых корней.

В древнейшие времена общность была всем. Лишь общий звук имел возможность сделаться языковым, т. е. общепонятным звуком. Не менее необходима была и общность деятельности. Разделение труда, первая ступень усовершенствования социального организма, относится к гораздо более позднему времени.

Лишь внутри товарищества первобытный человек находил свою силу, свою опору и безопасность. Лишь в совместном действии многих усилий к общим целям, духовный организм мог отстоять себя против угрожающей отовсюду опасностей, особенно против страшной физической силы хищных зверей. Образ жизни последних вынуждает их к одиночеству, и потому у них было вырвано господство над землей.

Глава III. Древнейшие виды работ

Лишь на созданиях человека выросла человеческая мысль; лишь благодаря его собственным видимым образованиям, его сознание прояснилось, язык стал богаче, разнообразнее по звукам и содержанию, значительнее и выразительнее. Вычеркните эти создания из жизни наших предков, и происхождение языка и разума станет невозможным.

Спрашивается: дает ли языкознание в руки нить, с помощью которой мы можем дойти до самых примитивных форм деятельности первобытного человека; проникают ли его лучи до самых туманных далей прошлого, в состоянии ли они прояснить этот мрак и отразить для нас в волшебном зеркале образ первобытной жизни, едва высвобождающегося от звериного быта человечества?

Лазарь Гейгер говорит: "Человек обладал языком ранее орудий и ранее искусственной деятельности; это положение, уже само по себе убедительное и вероятное, может быть вполне доказано лингвистически. Рассмотрим какое-нибудь слово, обозначающее деятельность, производимую орудием: мы всегда найдем, что это не первоначальное его значение, и последнее передается только в естественных органах человека. Сравним, например, исконные слова: нем. mahlen, Muhle, русск. молотить, мельница, латин. molo, греч. myle. Хорошо известный в древности способ растирать зерна злаков между камнями, без сомнения, достаточно прост, и его можно, в той или иной форме, предположить известным для первобытной эпохи. Однако, слово, которое мы употребляем теперь для деятельности с помощью орудий, исходило из еще более простого образа. Весьма распространенный в индоевропейской семье языков корень mal или mar означает "растирать пальцами" или же "раздроблять зубами"… В немецком языке два различных слова из родственных корней близко встретились в звуковом произношении; mahlen (размалывание) зерна и malen (рисование) картины. Основное значение в обоих случаях одно: растирать пальцами или мазать.

Деятельность с помощью орудий получает название от более простой, древнейшей, животной. Это общее явление, и я не могу его объяснить иначе, как тем, что название древнее, чем обозначаемая им теперь деятельность орудия; слово было дано уже прежде, чем люди стали пользоваться иными органами, кроме прирожденных, естественных.

Мы должны остерегаться приписывать мышлению слишком большую долю участия в происхождении орудия. Изобретение первых в высшей степени простых орудий происходило, конечно, случайно. Они, без сомнения, скорее находились, чем изобретались. Это убеждение создалось у меня особенно на основе наблюдения, что орудия никогда не называются по их обработке, генетически, но всегда по выполняемой ими функции. Schere, Sabe, Hacke (ножницы, пила, мотыга) - это вещи, которыми стригут, пилят, копают. Этот языковой закон должен казаться тем поразительнее, что предметы утвари, обыкновенно, называются генетически, пассивно по их материалу или обработке. Schlauch (русск. мех), например, всюду представляется, как содранная звериная шкура. С орудиями этого не бывает, и они, поэтому, насколько можно судить по языку, вначале вовсе не изготовлялись; первым ножом мог бы быть случайно найденный, - я сказал бы - играючи, поднятый камень".

Что же остается, как последнее содержание, как основной образ, который мы должны мыслить связанным с древнейшими языковыми звуками? Гейгер говорит: "Ковырять, рыть, грызть, разделять и связывать вещи резким движением рук и ног, зубов и ногтей, а то и всего тела - вот единственное и последнее, что остается, наконец, у нас в основе этих слов. Язык нигде еще не приводит определенных различий между отдельными животными движениями; и, что проливает еще более яркий свет на древнейший быт человека и его собственное представление о своих действиях, - те же самые слова, как можно доказать на основании этимологических явлений, употреблялись без всякого различия, если не преимущественно, по отношению к животным".

Гейгер вывел отсюда заключение, что барахтающийся, роющий, валяющийся зверь был древнейшим образом, который вызвал звуковой крик.

Я в своей книге "Происхождение языка" выяснил ошибочность и невозможность этого взгляда и показал в то же время, что моя собственная теория языка находится в полном согласии с вышеуказанным этимологическим фактом, который сообщает ей полную поддержку и обоснование. То, что Гейгер охарактеризовал, как последний смысловой (семасиологический) остаток в плавильном горне языка, чем иным он мог быть, как не совместным рытьем и копанием земляных пещер, в которых древнейшие люди искали и создавали себе приют и жилье? В то же время совершенно ясно, что приготовление жилищ должно быть первым общим делом и работой наших предков. Уже в животном мире мы видим аналогии в виде совместных сооружений.

Но пещеры были не единственными, даже не самыми ранними жилищами первобытных людей. Мы можем с полным убеждением присоединиться к взгляду Гейгера, что "первоначальным жильем человека были деревья. Старой привычкой карабкаться на деревья объясняется всего естественнее его прямая походка, а привычкой, поднимаясь на дерево, охватывать руками - преобразование руки из органа движения в орган хватания. Как раз самой низшей ступени, какую только мы можем себе представить для культуры человеческого рода, мы обязаны, таким образом, нашими отличительными преимущественными: свободным подъемом головы, господствующей над окрестностями, и обладанием того органа, который Аристотель назвал орудием орудий".

Таким путем мы приходим к другой совместной деятельности, которой наши предки должны были заниматься, по меньшей мере, одновременно, а, вероятно, и раньше, чем рытьем пещер (это отнюдь не значит, что происхождение языка не могло быть все-таки вызвано последней деятельностью), а именно к плетенью древесных ветвей, образцу и зародышу позднейшего вязания, пряденья, - искусств, восходящих к очень глубокой древности. Простые плетенья из волокнистых растений, из гибких ветвей являются первыми искусственными произведениями в этой области; но язык ведет нас на один шаг дальше. Есть слова, где понятие запутанных веток кустарника или густой листвы деревьев так связано с растительным плетеньем, что вероятной становится мысль о естественном сплетении, как образце для искусственной деятельности человека. Образ густо сплетшихся ветвей и пышной чащи камыша постепенно, вместе с переменой, совершающейся в культурной жизни человека, перешел на искусственный продукт, на первую, грубо сплетенную циновку. Естественное сплетенье деревьев, быть может, было даже первым предметом самой искусственной работы. Есть переходные формы, которые делают чрезвычайно вероятным, что постройка своего рода гнезд на ветвях густых деревьев для первобытного человека была естественным и достаточным жильем. Из Африки, из этой во многих отношениях чудесной для истории страны, Барт сообщает сведенья о народе динг-динг, который, говорят, живет частью на деревьях. К этой ступени весьма приближаются обитатели острова Аннатана, которые используют ветви подходящей группы деревьев для своего рода примитивных хижин. О пури то же самое рассказывает нам принц Максимилиан в описании своего бразильского путешествия. Здесь сохраняется характерная для южных американцев висячая плетенка (гамак), как остаток привычки спать на ветвях деревьев" (Гейгер).

Глава IV. Развитие и индивидуализация работы

В предыдущей главе мы видели, что не в индивидуальной, а в общей деятельности получили свое начало язык и мышление, т.е. более ясное сознание человеческого духа. Вопрос, которым мы должны теперь заняться, гласит: как надо представлять себе индивидуализацию и специализацию первоначально простой и всегда однородной совместной человеческой деятельности.

Можем ли мы допустить, что развитие языка уже рано достигло индивидуума, т.е., что индивидуальная еда, ходьба, прыганье, кусанье и т.д. уже воспринимались внимательным мышлением и фиксировались в звуках. Которые в этом случае должны были бы употребляться преимущественно в повелительном смысле?

Против такого предположения восстает внутренняя сущность языка, который является всецело социальным продуктом, голосом общества, и который на самых ранних своих ступенях не мог обозначать ничего, что не было бы истечением воли этого общества, общим делом, деятельностью, творчеством. Кроме того, и эмпирическое наблюдение над языком говорит против этого; оно учит, как я показал уже в другом месте, что индивидуальная еда, например, только окольным путем, через распределение пищи при общей трапезе, вошла в сферу языка. Язык ненавидит и избегает индивидуального; его высший цвет и плод - общие понятия - поистине, выросли не из индивидуальной почвы и корней.

Индивидуализация деятельностей и того, что делается или создается в них, могла вступить в сферу мышления и языка, как будет подробнее доказано в дальнейшем, лишь посредством соответствующего им видимого образца, орудия. Посредством орудия, частная деятельность необходимо отделяется от общей, создание (активно) отделяется от созданного, сама деятельность становится более разнообразной и в то же время резко очерченной, когда творящее и творимое отчетливо разграничиваются в воображении и однако связываются в единстве действия и мысли.

Поэтому высшей ясности духа, которая должна была вырасти из большего разнообразия внешних жизнедеятельностей и в соответствии с этим, большего богатства слов и понятий нельзя предположить ранее появления орудия. А здесь мы сначала имеем дело с эпохой до происхождения орудия.

Трудно очень трудно, конечно, представить себе быт примитивных людей, в котором последние еще не дошли до создания орудия; ведь оно, по словам Гейгера, "является почти единственным основным отличием между целесообразной деятельностью человека и животного, и внешняя жизнь человека, если ее представить совершенно лишенной орудия, могла бы иметь перед животной всего на всего лишь два преимущества: скудное одеяние, какое возможно при этих условиях (в случае, если мы, вообще, найдем его вероятным на этой ступени), и большую возможность взаимной помощи, которая дана в самой способности речи"…

Но как ни противится этому наша фантазия, мы все-таки должны между древней ночью бессловесного и неразумного существования наших предков и позднейшим человеческим развитием предположить освещенные немногими звездами предрассветные сумерки, когда человек получил уже способность речи и разума, но еще не обладал орудием.

Истинность этого утверждения основана на том, что для возникновения орудия, а еще более для его сохранения и распространения - это одно только делает возможным развитие, - безусловно, необходимой предпосылкой уже является разум и язык.

Правда, и язык и мысль, как уже замечено, смогут развиваться и специализироваться только при различии внешних, созданных объектов: но как скудно должно быть это разнообразие в то время, когда орудие еще не расширило сферы мощи, круга деятельности человека! Мы едва ли можем вполне представить себе бедность, ограниченность круга мыслей и соответствующего им запаса слов или, вернее, корней у человеческих поколений, создавших язык.

Прибавьте к этому, что ясность и определенность связанной со звуком мысли сама по себе зависит от мыслимого при этом орудия. Понятие резания становится возможным только при наличности ножа. При том немногом, что может быть сделано без орудия, в сознании выступает только внешнее действие, отнюдь не деятельный орган, Эта истина доказывается в дальнейшем.

Развитие и индивидуализация работы ранее появления орудия, создавшего новую эпоху, могли быть, поэтому, лишь весьма незначительными, и их, во всяком случае, следует представлять данными для языкового сознания лишь в виде деятельностей, выполняемых коллективно.

Глава V. Орудие

Определение Фраклина: "человек есть tool making animal", (существо, делающее орудия), заключает столь же большую истину, как и другие знаменитые определения:

  • "Человек есть политическое (органически коллективное, т.е. общественное) существо (Аристотель).
  • "Человек есть разумно-чувственное существо".
  • "Человек есть говорящее существо; его отличительное свойство - разум и речь, ratio (logos) et oratio. Ему одному свойственно мышление; зверь бессловесен и неразумен".

Мышление и действие были первоначально неразрывны. По-этому создания человека не только всюду носят на себе след, отпечаток мысли, но и влияют обратно на развитие последней. Ибо понятны только в этой связи, только друг через друга.

Это особенно относится к орудию.

Если в произведениях, созданных естественными органами, например: яме, плетенке, гнездах всегда останется под сомнением, являются ли они созданиями человеческих рук или животных, и решающим при этом оказывается только характеристика животного, которое снабжено особо приспособленными органами для данной работы, - то самое примитивное орудие - почти бесформенный, лишь слегка и грубо оббитый камень - тот же и с полной несомненностью позволяет заключить о создании человека.

Это относится, разумеется, в такой же степени к предметами, изделиям (артефактам), которые могли быть произведены или оформлены только с помощью орудия, по которым, следовательно, - в случае, если орудия исчезли бесследно - можно, с большей или меньшей уверенностью, заключить о факте их прежнего существования и о их формах.

При огромном значении, которое имеет орудие в истории человеческого рода, представляется уместным, прежде всего, очертить его понятие возможно четкими и определенными линиями, чтобы затем, идя назад в прошлое, исследовать его происхождение и вполне осознать всю его важность для преобразования человеческой жизни и связанного с этим изменения и развития форм человеческого тела.

Немецкое слово Werkzeug (орудие) получило свое имя от wirken (работать). Это средство для выполнения работы (Werk). Мы представляем его поэтому, главным образом как нечто, иду-щее на помощь деятельности, как преимущественно деятельное. Это отметил и язык уже в своих древнейших представлениях, где, как было замечено, орудие повсюду понимается и называ-ется активно. Нож и ножницы, мотыга, игла суть вещи, которые режут, вскапывают, шьют.

Не всякая деятельность заслуживает названия работы (Wirken). Те виды деятельности, которые служат лишь для поддержания жизни, как еда и питье, ходьба и бег, отражение вражеских разрушительных сил - должны быть исключены отсюда. В понятии работы заключается преимущественно прочный творческий смысл.

Правильное подразделение созданий человека, поскольку последние подвижны и служат целям жизни, установил Лазарь Гейгер. Он различает орудия, утварь и оружие. Правда, он не указал принципа деления и тем навлек на себя порицание многих критиков, которые не могли понять его идеи.

В своем ответвлении от ствола жизни человечества, эти три категории образуют объективное соответствие знаменитым образцам, лежащим в основе индийской религии, где деятельная сущность мира раскрывается в трех активных факторах: Браме - творце, Вишну - сохранителе и Шиве - разрушителе. Эта троица коренится в условиях жизни и ее явлений.

Орудие соответствует творческому принципу. Утварь служит сохранению жизни. Чашу для питья, стол, кровать или стул мы никогда не называем орудием. Оружие есть разрушитель.

Этим самым, конечно, не исключается возможность, что одна и та же вещь, благодаря естественной, само собою напрашивающейся перемене функций, может появляться в трех разных функциях. Топор и палка могут служить и оружием, хотя первый является первоначально орудием, а последняя, если она служит опорой при ходьбе, должна быть названа утварью.

Отсюда объясняется и тот факт, что утварь в языке почти всегда называется пассивно, т.е. по способу ее изготовления, орудие, как было сказано, активно; а оружие понимается то активно, то, гораздо чаще, генетически. Режущее, рвущее оружие само собою годилось для защиты; в этом случае оно сохраняло, конечно, свое имя орудия. Напротив, меч, как замечает Гейгер, повсюду характеризуется, как нечто отшлифованное, отточенное (gladius лат. - меч связан с glaber - лысый, гладкий и нем. glatt)

Перед лицом этих несомненно установленных языкознанием фактов совершенно непонятно, каким образом оружию могли приписывать первенство перед орудием.

"Со всей решительностью, - говорит Ф.Рело, - мы должны освободиться от мысли, что оружие всякого рода было будто бы первым и важнейшим предметом, который изготовил себе человек". Изготовил! Изготовление предполагает уже известный уро-вень интеллигентности, предполагает уже подходящие орудия, и последние, конечно, являются продуктами не дикой борьбы, а медленного незаметного роста в процессе мирного развития.

Мы можем определить орудие всего лучше следующим образом: оно создает вещи, которые, в свою очередь, служат для сохранения и поддержания жизни, а также для обороны и разрушения вражеских сил.

Глава VI. Значение орудия для развития человеческого знания

Мы должны и здесь отвести подобающее место принципу постоянного, непрерывного взаимодействия мышления и творчества.

Ни один момент не имел столь высокой, неизмеримой важности для развития и укрепления мысли, как то обстоятельство, что бездушная материя приняла определенный образ и, оформленная, преобразованная рукою человека, служила его целям и выполняла работы, которые все остальные существа в состоянии выполнять только с помощью природных органов.

Две вещи, главным образом, имеют здесь особое значение: во-первых, обособление или высвобождение причинной связи, что сообщает последней большую, все увеличивающуюся ясность в человеческом сознании, а во-вторых, объективация или проецирование собственных органов, доселе действовавших лишь в смутном сознании инстинктивной функции.

Остановимся сначала на первом пункте.

Кто дает вещи форму, чтобы она выполняла работу, тот поднимается на первую ступень, ведущую к трону творческого начала мира.

И до этого решительного, поворотного пункта существовала, конечно, причинная связь в сознании производящих и испытывающих воздействие индивидуумов. Солнце жгло, дождь мочил, хищный зверь угрожал - человек, как и зверь, защищались от этих воздействий, укрываясь в пещерах или взбираясь на деревья. Для той же цели они рыли пещеры, плели гнезда; я хочу даже верить Брэму, что одна, особенно умная обезьяна защищалась от солнечного зноя, держа над своей головой соломенную циновку. Во всех этих процессах непосредственно проявляется воля, чувство удовольствия или неудовольствия, благодаря которому зверь бежит или за привлекательной пищей или за самкой по чутьем угадываемому следу. Это не акты познания: не спокойно, не с возвышенной точки зрения, индивидуум созерцает двигателя и действие; он сам держится страдательно, а если деятельно, то находится под властью могучих, покоряющих его импульсов.

Совершенно иное дело, когда орудие становится, как промежуточное звено, между волей и намеченным действием, когда оно, на службе первой, берет на себя функцию, характеристика которой определяется и открывается в последнем.

Здесь понятие причины становится очевидным и навязывается как бы само собою. Действующее орудие нужно сперва создать или же достать; отношение целесообразного средства к намеченному действию и есть само причинное отношение; оно выступает здесь для наблюдения в своем простейшем, наиболее осязательном воплощении. Оно апеллирует одновременно и к воле, и к мышлению, - к первой, чтобы усилить несовершенное действие путем изменения, т.е. улучшения действующего орудия, ко второму - тем, что оба звена или фактора причинной функции должны рассматриваться в своей связи и в то же время отдельно.

Здесь начинается, поэтому первое воспитание человеческого духа к мыслящему созерцанию мирового целого, которое для развивающегося разума все более расчленяется на действующие и противодействующие силы и все явственнее развертывается в то чудесное зрелище, где мы видим,

"Как в целом части все послушною толпою,
Сливаясь здесь, творят, живут одна другою!
Как силы горние в сосудах золотых
Разносят всюду жизнь своей рукою"

Остановка разумного познания и прекращение инстинкта причинности являются лишь различными выражениями одной и той же вещи, которая означает роковой перерыв в развитии человечества.

Глубокая истина заключена в следующих словах Оскара Пешеля, хотя выражение ее звучит несколько парадоксально:

"Едва ли можно упрекнуть автора в недостатке уважения к культурному творчеству китайцев. Среди всех высоко цивилизо-ванных народов они менее всего обязаны чуждым влияниям; мы, то есть европейцы, и прежде всего северные европейцы, до XIII столетия обязаны почти всем, за исключением нашего языка, науке других народов; мы - воспитанники исторически погребенных наций, китайцы - самоучки. Но, если мы сравним наш ход развития с китайским, то увидим, чего недостает им и на чем основано наше величие.

Со времени нашего духовного пробуждения, с тех пор, как мы выступили умножителями культурных сокровищ, мы неотступно, в поте лица, искали одной вещи, о существовании которой китайцы не имеют понятия (!) и за которую они едва ли дадут блюдо риса. Эту невидимую вещь мы называем причинностью. У китайцев мы удивляемся бесконечному множеству изобретений и даже заимствуем кое-что от них; но мы не обязаны им ни одной теорией, ни одним единственным прозрением связи и ближайших причин явлений".

Представление о живом, как о самостоятельно действующем, стало возможным лишь благодаря знанию, укрепленному и проясненному представлением деятельности орудия. Ибо орудие вступает в сферу абстракции, благодаря которой вещи, отрешенные от связи с окружающим миром и повсюду сливающимися явлениями, только и могут стать мыслимыми, т.е. возникнуть для человеческого мышления. Вещь, которая сверлит, режет, копает, должна, по необходимости, представляться только с этой ее стороны. Лишь тогда, когда этот способ представления укрепился и сделался, благодаря слову, неотчуждаемым достоянием, он может быть перенесенным и на мир живого, и, например, мышь также может быть названа точащим, грызущим, роющим существом, или, что одно и то же, она может, вообще, быть представлена и понята, как таковое. Это приводит нас ко второму пункту, а именно к объективации или проекции органов.

Глава VII. Проекция и объективация

Объект - это то, что представляется в пространстве. Шопен-гауэр определяет материю, как объективную причинность. Наша жажда знания была бы удовлетворена, если бы мы могли понять каждое из многообразных явлений и чувственных впечатлений, как чисто пространственное и временное отношение, т.е. как чистое движение. Отсюда известные слова Канта: "Во всех дисциплинах содержится лишь столько истинной науки, сколько в каждой из них имеется чистой математики".

Учение о движении или форономия является предпосылкой, математической терминологией механики. К последней присое-диняются уже реальные, конкретные величины, т.е. силы, которые даны в опыте, в чувственном мире, а не происходят из чистого разума.

Объективное познание есть цель всякой естественной науки. До внутренней стороны вещей ей нет никакого дела. Вывести и объяснить сущее из одного принципа, из механического принципа движения - в этом ее последняя и высшая задача. Следовательно, она всегда будет материалистической и отклонилась бы серьезно от своей истинной цели, если бы пошла по другим путям.

Но как достигаем мы объективного знания? В чем его необходимая, естественная предпосылка?

Уже в самом этом слове заключается объяснение. Здесь, как и во многих других случаях, язык создал понятие, исходя из его происхождения, которое является здесь и самым существенным для него. "Objectum" значит противопоставленное, сопротивляющееся; его главное качество, которым оно заявляет о своем существовании - есть сопротивление, антитипия. Последняя является поэтому истинным содержанием понятия тела, которое мы никогда не сможем определить иначе, как то, что занимает пространство. И в русском слове предмет (нем. Gegenstand), которое является только переводом латинского objectum, мы тотчас схватываем происхождение и содержание этого понятия.

Исключение, испытываемое в субъективном движении, или оказываемое ему сопротивление есть истинная сущность объективности. Объект есть область границ. Я поясню это на ряде примеров.

Если я в темную ночь на незнакомой дороге ударяюсь о ствол дерева или о стену, то объект грубым образом заявит о своем присутствии, и я узнаю, что легко живут рядом друг с другом мысли, но сталкиваются в пространстве вещи. Если я острием карандаша тыкаю о предмет из шерсти, шелка, бархата, репса и т.д., то по своеобразным отличиям сопротивления я узнаю о различном составе этих веществ. Я переношу при этом мое собственное ощущение на конец карандаша, как бы ощущая им.

Если я длинным шестом ощупываю предмет, лежащий на дне реки, напр. стеклянный сосуд, то через движения моих рук мною опознается величина, форма и поверхность этого предмета; я переношу при этом, как в предыдущем примере, мое ощущение на конец шеста.

Совершенно то же явление, лишь в неизмеримо большем масштабе происходит, когда я посредством световых лучей, находящихся между моим глазом и телом, удаленным на много миллионов миль, планетой или неподвижной звездой, воспринимаю или вижу его. Световые лучи являются здесь, как правильно заметил Шопенгауэр, ощупывающими шестами. Исключение, граница, сопротивление и здесь, как и во всех подобных случаях, составляют сущность объекта.

Что особенно важно во всех этих случаях и, что никогда не следует упускать из виду, это то, что всякое объективное познание всегда образуется из двух факторов, которые везде должны присутствовать: во-первых, из - движения, исходящего от субъекта, направленного к объекту и определяемого волей, и во-вторых - из объективного фактора, сопротивления, которое противопоставляет объект этому движению.

Совершенно ясно, что если объект - это сопротивление, то должно быть нечто, чему сопротивление оказывается, - другими словами, сопротивление, как все человеческие понятия, понятие относительное. В приведенном примере с шестом в реке моя рука оказывает давление на стеклянные стенки предмета, но это давление передается обратно нервам ладони и мускулов руки и только путем этого отражения входит в сознание, в восприятие. Так природа дала и низшим животным организмам органы осязания или щупальцы в целях чувственного восприятия. Со световыми лучами дело обстоит точно так же; если наш глаз и не может их двигать, то он может изменять свое положение по отношению к ним, и бесконечно малое давление или раздражение, которое они оказывают на поверхность сетчатой оболочки, достаточно для того, чтобы мысль или, вернее, представление скользило по ним и ощупывало поверхности, находящиеся вне досягаемости руки, или даже образующие в неизмеримых далях последствие границы нашего чувственного восприятия мира. И созерцание фигур, очертаний, групп и т.д. есть акт воли, которая сделалась способной в нашем телесном органе, в светочувствительной части глаза, приводить конечные точки световых лучей в известные связи, становящиеся все более привычными в результате упражнения. Все это происходит с такой невероятной быстротой, что мы воображаем, будто бы зрение только (пассивное) ощущение, в то время как в действительности оно есть представление, интеллектуальное созерцание.

Мы подошли к понятию, которое в математике берется в узком смысле и означает там опускание на плоскость объективных точек, ограничивающих поле зрения, но которое мы, как уже ясно из сказанного, понимаем в гораздо более широком смысле, - к понятию проекции.

Проекция происходит от projicere - выбрасывать, выдвигать, переносить вовне. В этом слове ясно выражена волевая деятельность, наполняющая пространство сила и субъективная точка зрения. Противоположностью ему является, как уже замечено, то, что сопротивляется, как преграда стремлению вовне, объективное (от oblicere).

Мы можем твердо выставить положение: никакая объективация невозможна без проекции, так же, как нет проекции без объективации. В первой части высказана относительность, во второй - ограниченность человеческого знания. Как бы далеко мы ни раздвигали границы в пространстве с помощью усовершенствованных инструментов, мы приходим только к новым границам, новому сопротивлению, которое, как объективное, дает материал для нового познания. Бесконечное безбрежно, а потому недостижимо. Прекрасно и глубокомысленно говорит Лазарь Гейгер: "Из огромной цепи бытия лишь немного звеньев освещает перед нами луч света в глубокой ночи - человеческий разум".

Самый низкий животный организм является проекцией и имеет, хотя и чрезвычайно темное, сознание пространства. Простейшая клетка, шарообразное существо, сопротивляется во всех точках своей поверхности натиску внешнего мира. Если Аристотель полагал, что форма шара есть самая совершенная из всех, то, конечно, для организма верно как раз обратное. В этой форме нет никакой дифференциации, и потому невозможна никакая фиксация пространственных отношений внешнего мира.

Зародыш ясного пространственного сознания начинается лишь там, где вместе со свободным движением вперед, животное реализует первое пространственное измерение - длину. Вместе с постом совершенствования, и второе измерение - высота и глубина - достигает внутри животного мира ясного проявления и ясного осознания. Напротив, третье измерение - ширину, которая дана в различении левой и правой стороны, реализовал только человек, поднявшись для прямой походки и превративши свое продольное измерение длины, вопреки направлению тяжести, в ось, вокруг которой он вращается.

Лишь вместе с движением вперед, для познания сделалась мыслимой прямая линия - исходный пункт, необходимая предпосылка всякой математики. В природе мы ее находим реализованной в свободном падении тел к центрам их притяжения, а также в движении животных к влекущим их предметам и в бегстве от врагов. Молодые черепахи или утки, только что вылупившиеся из яйца, стремятся по прямой линии к воде. Не менее важно прямолинейное распространение звуковых и световых колебаний.

Без прямой линии не было бы возможным измерение пространства, т.е. сведение его к единицам. Всякая проекция и объективация имеет, поэтому своей предпосылкой прямую линию.

Глава VIII. Органическая проекция

В начале 1860-х годов, на одном из заседаний философского общества в Берлине, где шел спор о древности человеческого рода, Шульцештейн сделал замечание, что человек всюду, где он ни появляется, должен сперва изобрести и создать для себя путем искусства подходящий образ жизни, так что наука и искусство у человека заступают место инстинкта животных, и сам он делается творцом самого себя, даже развития и облагораживания своего тела. Согласившись с этим, Лассаль ответил: "Это абсолютное самотворчество и есть самое глубокое в человеке".

Эти слова прекрасно помогают нам уяснить смысл того, что мы хотели бы понимать под проекцией.

Словоупотребление во всех случаях "проекции" остается верным основному этимологическому значению. Обратимся к процессу, который по преимуществу заслуживает права быть названным проекцией. Ближайшее определение этого вида проекции, будет раскрыто в дальнейшем ходе нашего исследования, настоящей темой которого она является.

В основе ее лежат известные исторические факты, древние, как само человечество. Ново только их рассмотрение в генетической связи впервые и последовательно точкой зрения проекции.

Этот доселе неисследованный путь ведет к культурно-историческому обоснованию теории познания. Везде исходной точкой является человек, который во всем, что он мыслит и создает, не изменяя самому себе, может исходить только от самого себя, от мыслящего и действующего "я".

Но не гипотетический ископаемый человек, а человек, о существовании которого с древнейших времен до наших дней свидетельствуют вещи со следами изменений, происходящих от его руки. Только он является твердой точкой, началом и целью всякого знания. Всегда и всюду он свидетельствует о самом себе.

Предполагавшаяся до недавнего времени граница между исторической и неисторической эпохой, определяемая по библии с точностью до одного года, теперь заколебалась и растянулась на бесконечные периоды, насчитывающие много тысячелетий.

Пещерные находки повествуют об истории, не менее достоверной, чем свитки папирусов и глиняные библиотеки. Они образуют весьма реальную литературу, состоящую из ископаемых, утвари, орудий и элементарных рисунков, лапидарную и картинную письменность, свидетельство которой позволяет заключать об особенностях животных и человеческих пород, которые, в исконной борьбе за пищу, оспаривали друг у друга жизнь и господство.

Перед лицом этих находок, а также тех других, которые открывают перед современным языкознанием целые новые лабиринты, понятия исторического и прежде именуемого доистори-ческим сливаются до неразличимости, нужно просто помириться на том, что собственно доисторический человек - это тот, от которого не сохранилось следов даже самого грубого орудия, ибо последнее является началом первобытной истории, отмечая момент первой работы. Поскольку мы представляем историю, как последовательную смену человеческого труда, первая работа, характеризуя ее с самой внешней стороны, является началом истории; сама первобытная история в дальнейшем лишь там переходит в отчетливо распознаваемую историю, где начинает появляться профессиональная группировки трудящихся в процессе разделения труда и постепенно подготовляется твердое обособление каст и сословно-государственный строй.

Всякая работа есть деятельность, но лишь сознательная деятельность - работа. Животное не работает. В так называемых обществах животных, у пчел и муравьев, встречаются только различия по прилежанию. Разделение труда, сознательной профессиональной работы, оно только образует историческое государство, и само является историей.

Между собственно предисторией, т.е. человеческим существованием до всякой истории, и действительной историей отвели место истории первобытной.

В сочинениях, написанных на эту тему с точки зрения учения о происхождении видов, фантазия авторов нередко весьма подробно занималась картиной телесных свойств и образа жизни первобытного человека, то как зверя среди зверей, то как подобное животным существо, с самого начала одаренное зародышем исторических способностей.

Перед лицом дикого и неуклюжего животного мира, рядом с которым мы должны представлять себе "начинающегося" чело-века, трудно переоценить его физические способности. Без сомнения, он был наделен силой и проворством гориллы. Он обладал, не говоря уже, разумеется, об искусственно приобретенных навыках, всем, что рассказывается в истории об исполинской силе отдельных людей, и что мы ежедневно наблюдаем в цирке или в других местах. Спорадические проявления силы наших современных атлетов и геркулесов были для первобытного человека само собою разумеющейся, природной ловкостью и принадлежали, поэтому всем.

Пока человек без оружия противостоял хищным зверям, он должен был равняться с ними силою зубов и ногтей, кулака и руки, а также обезьяньей быстротой. Если мы представим себе соединенными в одном человеке мощь и ловкость, которая кулаком повергает на землю быка, руками ломает железо, зубами балансирует пудовые гири, качается на трапеции и танцует на канате над пропастью, то мы составим себе приблизительное понятие о физических качествах, которые делали первобытного человека способным, в подлинном смысле слова, выдержать борьбу на жизнь и на смерть с враждебной природой и ее чудовищным зверьем.

Поэтому мы вынуждены допустить, что первобытные люди, до изготовления оружия и утвари, помимо могучей мускулатуры и проворства членов, обладали более или менее похожими на зверей естественными орудиями нападения и защиты в своих ногтях и зубах.

Употребление и усовершенствование искусственного оружия само по себе имело последствием уменьшение напряжения и пользование прирожденным естественным оружием; с созданием средств, рассчитанных на защиту и безопасность, а также с растущим уютом существования и повышающейся духовной деятельностью, постепенно приходила в равновесие и физическая природа, от которой уже не требовалось чрезвычайного напряжения и проявления силы. Сходство с хищным зверем исчезло по мере того, как выступало духовное начало в гармоническом развитии человека. Ранящие и смертоносные свойства телесных органов постепенно переносились во внешнее для человека - на орудие. Зубы вступили в систему органов речи, когтеобразный отросток руки, употреблявшийся, вероятно, вместо ноги, превратился в покров ногтя, защищающего занятый работой палец, между тем как все грубо моделированное тело, первоначально созданное только для звериной жизни, теперь в своем стоячем положении утончилось в связи с условиями общественного существования.

И вот мы стоим перед человеком, который, в первобытном состоянии непрестанной защиты против кровожадных хищников, переходит к нападению и истребительной борьбе, благодаря применению изготовленных его рукой и мощно увеличивающих естественную силу его рук приспособлений и орудий.

Здесь собственно начинается порог нашего исследования: человек, который вместе с первым орудием - созданием своих рук - выдерживает свой исторический экзамен, а затем и вообще исторический человек в прогрессе его самосознания. Последний является единственной твердой исходной точкой для всякого мышления и ориентации в мире, ибо абсолютно-достоверное для человека, прежде всего только он сам.

Занимая средину между конечными пунктами исследования, геологическим началом и телеологическим будущим, человек является твердой точкой, исходя из которой мысль назад и вперед раздвигает границы знания, и к которому оно возвращается для нового здорового возрождения из блужданий субъективных домыслов в областях, навсегда недоступных для исследования.

Примечания

Барт Генрих (1821-1865) - германский путешественник, исследователь Африки, Малой Азии и Балканского полуострова

Рело Франц (1829-1905) - германский ученый в области теории машин и механизмов

Пешель Оскар (1826-1875) - германский географ


Главная    Академия    Происхождение орудия