ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ плюс ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ Глава 1

Глава вторая

Он появился в камере незаметно. Поздоровался, нашел себе место на скамейке у окна (камера была битком набита, а народ шел и шел; сведущие люди предсказывали: скоро этап.) Сидел молча, молча ел. Худой, обросший, ко всему безразличный.

Таких в камере было много, его и заметили не в первый день. Кто-то, должно быть от скуки, стал его расспрашивать. Он ответил, и сразу вокруг него сгрудилась вся камера. Понять что-нибудь было трудно, все шумели.

- Тихо, - сказал майор. - Товарищи, давайте по порядку. - Он подождал, пока шум стихнет, спросил: - Откуда?

- Из Луглага. Из Лугового лагеря, значит.

- Извините, - майор счел нужным объясниться. - Мы все из тюрьмы, только едем в лагерь. И нас, естественно, интересует, что и как. Разрешите?

- Валяйте, - человек равнодушно кивнул. - Кормят погано, сидим на пайке. Грошей не дают. Письма два раза в год. Работа десять часов, а с дорогой все тринадцать. Такого рая, как у вас тут, нет.

А это? - палец Остроумова уперся ему в грудь. На серой куртке отчетливо выделялся ровный прямоугольник заплаты.

-Ах, это... - человек усмехнулся. Он опустил руку, и все увидели такую же заплату на рукаве. Наклонился, встал - заплаты были на спине, на брюках, на шапке. - Это вместо номеров, - сказал он спокойно. - Видели картину "Человек номер..."

- Не может быть, - резко перебил майор. - В наших лагерях ничего подобного не бывает. Я знаю точно, - и уже успокаиваясь, уничижительно: - Че-пу-ха!

Человек не ответил. Он как-то сразу сник, снова стал маленьким и незаметным. Корин его больше не видел. Может быть, его отправили так же тихо, как привели. А может быть, он так и просидел где-нибудь в закутке, стараясь не попадаться на глаза этому грозному, все знающему человеку.

- Слышали? - спросил майор Корина.

- Слышал. Странно, конечно.

Майор удовлетворенно кивнул. Их тесная, грязноватая камера - рай. Надо же...

- Впрочем, нас это во всяком случае не касается, - сказал майор самодовольно. - Он из какого-то Луглага, а мы едем в Песчаный.

"Луговой звучит светлее", - невольно подумал Корин. Но это не имело значения: их лагерь не мог быть таким! (Они не знали, что и в лагерной системе бывает сокращение штатов. Пока они сидели, такое сокращение произошло, и Луглаг слился с Песчаным.)

А камера уже жила этапом. На сторонний глаз ничего особенного не происходило. Но по двору, в сопровождении начальника тюрьмы, прошли два незнакомых офицера - ясно, приезжие. Соседи перестучали сообщение дальней камеры: замечено движение машин с продуктами. Целый день вдали кричал и надрывался паровоз: железнодорожники (а в камере и они, конечно, были) клялись, что это маневровый.

Всеми вдруг овладело нетерпение. Народ в камере собрался солидный: все более двадцатипятилетники. Уже и пятнадцать лет считались здесь пустяком, а о десяти годах говорили презрительно: "Мелочь. На параше можно отсидеть." Но и десятилетника лишний месяц сидения здесь не спасал: больно много месяцев было впереди. Хотелось уже скорее попасть на место. Своими глазами увидеть и понять, что оно такое - лагерь.

Ждали с часу на час. Но к вечеру все затихло, затаилось. Со злости Корин пораньше лег спать. И хорошо сделал, потому что разбудили их ночью - часа в четыре.

Когда их вывели, было еще темно, хотя пока строили, проверяли, ровняли, времени прошло много. Но темнота теперь не казалась ни пустой, ни страшной. Наверное, их вели другой дорогой. Сразу за полотном открывалась станция: полоса висящих низко над землей огней, подальше - еще огни: село или городок с белыми облаками дыма над невидимыми крышами. Может, от этого или потому что шли по земле, хоть и по грязи, но не по снегу, а может, просто привыкли, но дорога теперь была обычной, даже и будничной, пожалуй.

В строю разговаривали, смеялись. Конвой не придирался. Покрикивали на отстающих, да и то добродушно: видно, просто хотели скорее отделаться, перестать месить грязь.

Светлело. Навстречу, проявляясь все отчетливее, выдвигался длинный ряд товарных вагонов. Колонны подходили к составу под углом. Корин шел в третьей колонне, и ему было хорошо видно, какая там стояла суетня. Конвоиры метались от вагона к вагону, рвались с поводков собаки, колонны то расходились, то сходились.

- Ого, веселые штучки, - сказал кто-то.

- Что? - переспросил Корин.

- Пулеметы... Да не туда смотришь... На крышах.

- На вагонах действительно установлены пулеметы, - бесстрастно заметил майор.

- Весело.

- Разговорчики! - навстречу колонне бежал офицер в полушубке. - Разберись по пятеркам. Руки назад. Распустили, мать вашу. Я вам покажу порядок. Первая, вторая... Назад! Первая пошла... Вторая пошла... Стой!

Это был совсем другой конвой. Злые, с оскаленными от напряжения лицами, они кричали, ругались, грозили. Нервы были натянуты - казалось, вот сейчас кто-то сделает неверный шаг, и вся эта масса озверелых людей, автоматов, собак сорвется.

Обошлось. По деревянному настилу с набитыми планками Корин вскарабкался в вагон. Тут было совсем, как дома: по обеим сторонам двухэтажные нары и даже железная печка у стены. Будто старую Рузаевскую камеру просто поставили на колеса.

Все места внизу заняли, пришлось лезть наверх. Верхние нары были высоко, лестниц, очевидно, не полагалось. Рассчитывали, надо думать, на гимнастов. Корину повезло: старик-тренер, чемпион России по гимнастике тринадцатого года, научил его делать склепку на перекладине. Тут, конечно, было труднее - доску руками не обхватишь, - но ничего, получилось.

С пожилыми, кому не хватило места внизу, пришлось повозиться. Подсаживали по двое, по трое. Работали спокойно, не торопясь, времени хватало. Трудишься, а поезд идет, и срок идет.

- Нашего полку убыло, - сказал майор. - Из москвичей остались Петрас Петрасович да мы. Надо бы держаться вместе.

- По-моему, тоже. Петрас Петрасович внизу?

- Сидит со своими земляками.

- Латыши с трубками?

- Они. Как с куревом?

- Ничего. Половину отдал Мягкому, но пачек шесть осталось.

- Не жирно. В вагоне народу человек восемьдесят, а курева почти нет. Надо бы хоть по пачке в день на

общие нужды...

- Надо, значит, надо, - Корин сунул махорку в шапку и стал осторожно сползать вниз. Латыш обрадовался ему как родному.

- О, вы есть тут, это очень приятно знать.

- Мы с майором устроились наверху.

- Вы не будете возражать, если я буду третий?

- Конечно, нет, Петрас Петрасович! Но мы думали, что вам трудно подниматься, и потом... земляки.

- Не трудно, я есть старый гимнаст. Вы имеете что-нибудь закурить?

- Для вас - всегда. Латыш покраснел.

- Это не только для меня. Еще для того латыша в синей шапке.

- Пожалуйста, - Корин пожал плечами. - Но тогда уж возьмите и на второго.

- О, в этом отсутствует надобность. Он имеет.

- Хорошо, вам виднее.

Петрас Петрасович отнес махорку, вернулся.

- Его фамилия Цеплис. Он передает очень большое спасибо.

- Пожалуйста. Может быть, нужно еще?

- Нет, он курит три-четыре трубки в день. - Петрас Петрасович смущенно потоптался на месте. - Это удивительно, когда я прихожу просить махорку для Цеплиса?

Теперь смутился Корин.

- Собственно, нет... Мало ли что бывает...

- А если сказать честно?

- Честно? Немного странно, конечно. Они целыми днями бывают вместе, еще в Рузаевке... У нас это не принято.

- Я знаю, - сказал Петрас Петрасович. - Но вы не должны плохо думать о всех латышах. Цеплис - учитель, он не жалеет. Но тот, второй, крестьянин. Как это у вас говорят, кулак. Он привык один, сам за себя.

- Да вы не волнуйтесь, Петрас Петрасович. Я понимаю. Вы же, например, не такой. И у нас народ разный... Всякие бывают.

- Я - городской человек, работал на ВЭФе. Там каждый сам по себе нельзя, завод. У вас другое дело, советская власть, колхоз много лет. Я не понимаю вашу власть. Зачем вы здесь? Ваше место на за воде. Зачем я здесь, а не в Риге? Почему майор, который воевал за советскую власть? Я не понимаю. В старой Латвии майор был такой высокий человек...он бы даже не стал со мной разговаривать. А теперь на него кричит этот... вертухай. Не понимаю. Но ваш крестьянин - другой. Я не знаю: может быть, это хорошо, может быть, плохо, но я признаю: он не кулак.

- Я тоже многого не понимаю, - признался Корин. - Давайте лучше это дело перекурим.

- Перекурим это дело, - с удовольствием повторил Петрас Петрасович. - Очень хорошо сказано. Пе-ре-ку-рим...

Никто не знал, долго ли придется ехать. Но к вагонной жизни уже привыкали, уже накатывалась в ней обязательная колея распорядка: умения без часов угадывать время и, главное, гнать его быстрее. Чтобы мчалось от завтрака до обеда, потом - до ужина; и дальше через дни, недели, месяцы. Здесь-то, положим, да и на пересылках, прожили бы и без распорядка, но это уже привычка: в одиночке без него и недели не протянешь.

Вагон, как и все вагоны на свете, стучал на стыках. Поезд, сколько положено, стоял на станциях. До маленького, часто зарешеченного окошка не добраться, створки двери затянуты наглухо. А в вагоне все знают, все слышат, что творится вокруг. Слышат, как ходят конвойные по крышам, лязгают затворами, проверяют проводку. Обед раздают еще в начале состава, а тут уже известно. Как борется вертухай с замком, замок большой, ржавый. Как с хрустом отодвигает засов. Раздвигаются с грохотом двери. Тонко звенят миски. Тяжело ступая, несут баланду - здоровый бак с крышкой, поднимут крышку и сразу жарко - пар... Снова звон, но другой, в разбивку, - миски собирают и уносят. Вертухай стягивает двери, гремит засовом. Вагон закрыт. Следующий...

Дошли и до их вагона. Все было точно так: и амбарный ржавый замок, и тонкие, писклявые миски, и пар над баландой. Никто не удивился: давно известно - слепой слышит лучше зрячего. Одно было странно: баланду и миски несли заключенные. Похоже, конвойные боялись заходить в вагон. Чудаки! У них и автоматы, и собаки, и пулеметы на крышах, а они боятся.

Корин побродил по вагону, послушал обрывки разговоров. Самому говорить не хотелось, не хотелось и заниматься гимнастикой - лезть наверх.

- Ох, и дали же мне, аж хмель слетел, - с некоторым даже восхищением рассказывал молодой парень шоферского вида. - Мне бы, дураку, уйти, а меня заело. Ну, выпил я, покуролесил немного. Ты меня в вытрезвитель, штраф возьми, там письмо на работу... А бить не положено. Выскочил я из милиции и стал орать. "Сволочи вы, - кричу, - негодяи! Советская власть вам таких прав не давала!" А они смеются. Тут уж меня заело. "Фашисты вы, изверги, - кричу. - Сейчас прямо иду в экспертизу. А оттуда - к прокурору. Посмотрим, кто тогда посмеется."

- Насчет фашистов это ты зря, - сказал кто-то. Да не в фашистах дело, - парень досадливо сморщился. - Они экспертизы испугались. На лбу-то у меня шишка была порядочная. Этот, который в дверях стоял, здоровый такой, краснорожий - он мне шишку и привесил - вдруг говорит: "А ну, иди сюда!"

- А ты, неужели пошел?

- Пошел. Мне что, я в своем праве. Завел он меня назад в отделение, пошептался с дежурным, и в камеру. Отсидел я там ночь, а утром приезжают.Смотрю: погоны желтые, из МГБ. "Ничего, думаю, там разберутся". А там мне протокол: дескать такой-сякой Бахрушин Иван Матвеевич ругал Советскую власть, называл Рабоче-крестьянскую милицию фашистами, клеветал на партию и правительство, угрожал всех уничтожить.

- И что тебе, Ваня, всучили?

- 58-8, террор. И десятый пункт, конечно, привесили - агитация. Срок намотали, как положено, двадцать пять. Еще дешево отделался, - сказали сзади солидно, со знанием дела. - По восьмому пункту за просто мог схлопотать вышку.

- Ну уж и вышку? - усомнился испуганный голос. - Он же ничего не сделал.

- А тут не в том дело. Дело в статье. "Террор",- одно слово как звучит! Нет, Ваня, скажи спасибо. Дешево отделался!

- Куда дешевле! За пол-литра...

Корин отошел от них - лучше было не слушать. Из другого угла донеслись обрывки разговора.

- Понимаешь, Австралия... Вот, думаю, куда тебя, Васька, занесло...

- А ты, значит, где жил?

- Так я же говорю, в Австралии.

- Австралия, братец, большая, - сказал старик-крестьянин.

- В Александрии. Высадился в Сиднее, а работал в Александрии.

Вокруг рассмеялись:

- Александрия в Египте.

- В Египте другая, - сердито перебил старик.

- А что, тебе приходилось?

- Самому - нет, слышал. Сам-то я работал в Ньюкасле. Как попал, так и работал в порту. Грузчиком. А потом прочел, что в России амнистия, вернулся. Вот и вышла амнистия... И ты так?

- Ясное дело. Кому охота у черта на куличках подыхать.

- А каким ветром вас занесло в Австралию? Старик покачал головой. Ветер, брат, один. Война...

Корин старался не слушать. Но теперь в уши настойчиво била английская речь. Худой, в пальто с поднятым воротником, свободно кидался чужими словами. Другой говорил тяжело, мучительно краснея, подыскивая слово. Выговор у него был, скорее всего, смоленский. Его-то Корин понимал свободно.

- Где вы учили английский язык? - старательно выговорил он.

В ответ худой пропел что-то невразумительное. Корин уловил только одно слово: Оксфорд. "Ого, в Оксфорде!" Видимо, тот задал встречный вопрос, потому что Корин снова услышал медлительную, почти русскую речь.

- Я учился в Великих Луках. Кончил среднюю школу. Изучал английский. - И снова: - А вы? Почему вы учились в Оксфорде?

- Мое несчастье, - худой ответил неожиданно по-русски. - Имел неосторожность родиться в Маньчжурии. Отец работал там до революции, так и остался. Одно время был начальником станции, при лично зарабатывал и как-то пристроил меня в Оксфорд. Два года проучился и бросил. Стало туго с деньгами.

- Сказки рассказываете! - перебили его. - В Оксфорд не каждый англичанин может попасть.

- Англичанин, может быть. А я русский, из Маньчжурии. Таких, - если есть деньги, конечно, - брали охотно. Наглядная агитация.

За Оксфорд посадили? За Маньчжурию. Во-первых, не там, где надо, родился. Во-вторых, не боролся с японскими империалистами.

-Но ведь не боролись же?

- Честно говоря, нет. Когда они пришли, мне и трех лет не было.

- Следующий раз при рождении будьте осторожнее!

- Постараюсь.

Огромный сверкающий купол парил в воздухе. Там, на высоте, в хрустальном блеске люстр кружились серебряные девушки. Взлетали на спичках трапеций, разжимали руки и свободно неслись навстречу полочкам, висящим на едва заметных нитях. А внизу, в темных проходах, уже тяжело и страшно ревели звери, тревожно хлестали по нервам бичи, пахло остро и жарко.

- Вставайте... Быстро... Вставайте... Быстро...Быстро, быстро! - причитал над ухом знакомый голос.

Еще не проснувшись, Корин уже чувствовал: что-то случилось. Все двигалось вокруг, мчалось, сверкало, кричало. Он вскочил, ударился головой. В глазах поплыли круги - лиловые, красные, а свет - ослепительно белый, холодный рвался навстречу, бил из каждой щели.

Ничего нельзя было разобрать. Серебряные спины, серебряные мешки, и знакомый голос:

- Быстрее... Быстрее...

Корин понял одно: нужно бежать, скрыться, скорее спрятаться от этого беспощадно-холодного света. Он рванулся. Его поймали за шиворот, грубо дернули назад.

- Вы есть разобьетесь! Не волноваться! Поверка.

Корин висел на руках, пытался нащупать нары. Не нашел. Прыгнул, ударился о них коленом. Остановился. Но его уже подхватил, понес куда-то поток.

- Сорок второй, - он почувствовал удар и, рванувшись, нырнул за чужие спины, в темноту.

Он все еще ничего не понимал. В той стороне вагона копошились конвоиры, что-то звенело и грохало, пол под ногами дрожал. Его толкали. Он хотел подвинуться и увидел мешок. Один мешок, второй, третий... Он начал беспокоиться: что-то не так. Его мешок остался там, на нарах, а он уже знал: заключенный не должен выделяться, должен быть как все.

- Не надо волноваться. Мешок есть у меня, -донесся шепот.

- Взять! - хлестнул резкий голос.

Что-то разноцветное мелькнуло в воздухе и, разваливаясь, упало на пол. Произошло движение. Корин увидел, как отделился от толпы человек и побежал, часто-часто перебирая ногами.

В беспощадно-ярком свете он был отчетливо виден: втянутая в плечи лысая голова, мокрая от пота шея, дрожащие руки. Он ползал по полу. Хватал одежду, судорожно толкал в мешок. Вещи были обычные: пиджачишко с оторванной подкладкой, нижняя рубаха, какие-то цветные тряпки. А смотреть на них при таком свете было стыдно и страшно. Словно перед тобой раздевают человека и показывают: смотрите, какой он старый и дряблый, и рубашка у него грязная, и зачем-то - вот чудак! - таскает он с собой нелепые цветные тряпки...

- На-ле-во! Бе-гом!

Корина подхватило и бросило на ту сторону вагона. Снова застучали удары. Теперь он уже различал: деревянными молотками на длинных ручках конвойные выстукивали стены и пол - проверяли прочность досок. И еще он увидел (стоял теперь ближе к дверям, сбоку) людей с собаками, стеклянный глаз прожектора и рядом - черный ствол пулемета. Странно, никогда не думал о побеге, а в этот момент отчетливо представил, как ударяет в дверь людская волна, кто-то падает, а ревущая толпа уже захлестывает, подминает прожектор, пулемет, людей с собаками и в исступлении несется вперед и вперед, в черноту.

- Направо... Налево, - команда срывала толпу с места и гоняла вперед и назад - видно, плохо умели считать конвойные. Толпа с разбегу сжималась, ударяла о стену и пружинила, как резиновая.

И вдруг все кончилось. Погас свет, захлопнулись двери. Стало невероятно темно и тихо.

- Можно спать, - сказал флегматичный голос Петраса Петрасовича.

- Спасибо. Я вам очень, очень благодарен.

- Это есть мелочь. Мешок совсем легкий.

- Легкий... - Корин усмехнулся. Не надо так смеяться, - испуганно сказал латыш. - У вас есть... это... слишком нервное воображение.

- Как вы думаете, будет еще поверка?

- Может быть.

Корин положил мешок в ногах - теперь, вскакивая, он обязательно его заметит. Долго ворочался, хотя спать очень хотелось. Наконец, не выдержал: достал веревку, привязал мешок на шею и сразу уснул.

Так он прыгал потом с нар и бегал направо, налево: мешок мотался, он спотыкался. Наверно, было смешно - заспанный человек с тонким шпагатом на шее, подтягивающий мешок. Но никто этого не замечал. Даже конвойные.

Машин было много. И на удивление - открытые. По бортам, правда, поставили щиты, но плохо сбитые, неровные, с широкими щелями. Сквозь щели многое было видно: шесть закрытых вагонов (часть этапа гнали дальше), низкие, темные, словно закопченные дома, вдали холмы, много холмов. А небо вообще открытое: прямо над головой.

В машине шел негромкий разговор, обменивались впечатлениями. Всех интересовало одно: куда приехали.

- Терриконики, значит, уголь.

- Ехали на восток. Трое суток.

- За Уралом.

- Кузбасс или Караганда?

- А может, какой мелкий бассейн? Навряд, терриконов много.

- Тогда Караганда. На Кузбасс не похоже. И брали, вроде, южнее.

- Точно, старая Караганда. Я тут в сорок седьмом работал.

- Узнаешь?

- Не то чтобы прямо, но вид такой. И станция похожа.

- А этих куда же, в вагонах?

- Видать, в Джезказган. На медные...

- Хуже?

- Какое сравнение! Уголь против меди рай. Да и климат здесь получше.

- Значит, живем?

- Обязательно. Пока не померли.

- Прекратить разговоры! - это уже конвой. -Сидеть ровно! К щитам не прислоняйся! Не торопитесь, узнаете.

Другой, с начальственной ухмылкой:

- Не все одно, где? Везде светит солнце, везде советская власть...

- А скоро? - вздохнул кто-то. - Пока доедем, все печенки растрясет.

- Смотри, какой нежный, - это опять конвой. -И уже категорически: - Прекращай болтать, приехали!

Широко открытые ворота. По обеим сторонам надзиратели с дощечками.

- Разобраться по пять. Взяться под руки. Первая... вторая... третья... Прямо!

Прямо дорожка, посыпанная песком. Слева и справа - длинные низкие бараки. Толпятся люди, много людей - но далеко, ближе не подходят.

Прямо, прямо... Еще ворота. Нет, не ворота, калитка. И три ряда колючей проволоки на невысоких столбах. Загон. И внутри опять бараки. Это уже лагерь.

Лагерь. Какой ты, лагерь?

Продолжение