Главная    Люди    Р.Б. Шапиро

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ плюс ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ Глава 1

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ плюс ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ Глава 2

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ
плюс
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ


НЕОКОНЧЕННАЯ ПОВЕСТЬ

Рафаэль Шапиро

Иерусалим 1994

Глава третья

Тянули жребий: три горелые спички и одну целую. Молодой парень - белорус, которому она досталась, укоризненно покачал головой и неожиданно развеселился:

- Зато спичка моя. Не возражаете?

Конечно, никто не возражал. И так чувствовали себя неловко: они, хоть и втроем, будут на нарах, а ему придется спать на полу. И пол такой, что смотреть страшно.

Пока думали, спорили, тянули жребий, оказалось, что и пола нет, занят. Барак был рассчитан человек на двести, а вогнали все шестьсот. Белорус полез под нары и сразу выскочил. Серый от пыли, долго чихал и ругался. Нашел какую-то тряпку, долго тер всухую - воды в бараке не было - наконец устроился и сразу захрапел.

Корин лежал и завидовал. На пересылке и в вагоне они наивно думали, что спят в тесноте. Вот это теснота так теснота! Нары были на двух человек: ровно на двух, ни одного сантиметра лишнего. Среднему еще ничего - на него просто давили, а они оба, лежащие с краю, висели в воздухе.

Висеть долго было невозможно. Корин с трудом сел, прислонился к стене. Очень хотелось курить, но барак был такой тесный, что договорились не курить. Он задремал и почти сразу проснулся.

- Эй, мужики! Вставай на ужин, - кричал в дверях надзиратель. Войти он не мог, некуда было поставить ногу, зато надрывался изо всех сил.

- Что за черт, почему ужин ночью? - крикнул кто-то.

- Столовая не успевает, - благодушно пояснил надзиратель. - В первую очередь обслуживают работяг. Ясно?

- А как с водой?

- Воду привезут завтра.

Сразу захотелось пить. После каши - особенно. Каша из ячневой сечки была сухая, сварена круто. Ели вяло, хотя порция - смотреть не на что - свободно умещалась в деревянной ложке.

- Завтра я не пойду, - сказал Корин латышу. - Невыгодно. На дорогу тратишь больше калорий, чем получаешь. К тому же холодно и пить хочется.

- Вы делали этот расчет? - озабоченно спросил латыш.

- Не делал, но уверен.

- Вы помните формулу?

- Формулу, конечно. Перед арестом я работал над изобретением, связанным с терморегуляцией организма.

- И помните наизусть таблицы?

- К сожалению, не все, - Корин рассмеялся. - Помню калорийность масла, мяса, сахара - как раз того, чем нас не кормят. Да, по-моему, в таблицах и нет ячневой крупы, тем более - сечки.

- Может быть, - согласился Петрас Петрасович. Он по-прежнему был абсолютно серьезен.

- Постоим немного, - предложил Корин, когда они вернулись к бараку.

В прозрачном воздухе отчетливо выделялись звезды. Корин с трудом нашел Большую Медведицу, здесь она стояла как-то иначе.

- Вы понимаете в звездах? - тихо спросил латыш.

- Мало. И очень жалею.

- Почему?

Там, в одиночной камере, у него была своя звезда. Иногда в узкую щель попадало две звезды, редко - три. Но одна светила всегда, если только небо было ясное. А в Тбилиси, летом и осенью, небо почти всегда ясное... Однажды он понял вдруг - и очень расстроился - что никогда потом не сможет ее найти: она потеряется в небе, станет одной из многих.

От столовой все еще тянулась редкая цепочка людей. Шли по-двое, по-трое, тихо переговаривались. Было холодно, покрикивали надзиратели, но за долгие месяцы это была первая, не спрятанная за решетку ночь.

- Что это? - латыш схватил Корина за руку.

- Наверно, меняют посты, - сказал Корин.

И вдруг они услышали. Это было далеко, говорили негромко. Но сухой морозный воздух доносил слова совершенно отчетливо.

- Пост по охране шпионов, диверсантов сдал, - равнодушно сообщил первый.

- Пост по охране шпионов, диверсантов, террористов и поджигателей новой войны принял! - этот выговаривал каждое слово торжественно, с высоким сознанием своего долга.

- Что есть "поджигатель"? - громко спросил Петрас Петрасович.

На него зашикали.

- Который начинает войну, - шепотом объяснил Корин.

- Но я не понимаю, - горячился латыш, - как я имел возможность начинать войну в Риге, на заводе ВЭФ?

- Этого я не знаю.

- Сергей Владимирович! - Корин узнал голос майора. - Что вы скажете?

- Что я могу сказать?

- Похоже, все это достаточно серьезно. Гораздо серьезнее, чем можно было предполагать.

- Почему, собственно? Мы должны были...

- Бросьте...

Корин замолчал. Конечно, майор, был прав. Все они не верили: не верили, когда их арестовали, не верили в одиночке, даже когда прочли приговор, все равно не верили. Только сейчас, впервые, они поняли: и десять лет, и пятнадцать, и двадцать пять - все это серьезно.

Надзиратели, вяло ругаясь, загоняли в барак.

С утра объявили: пять недель карантин. От кого или от чего этот карантин, никто не знал. Пока что запретили выходить в "большой мир" - в общий лагерь - и писать на "тот свет" - домой.

В первые дни у калитки дежурили надзиратели - не выпускали. Но их было двое, и уследить за всей зоной они не могли. За бараком, подальше от глаз, шли оживленные разговоры. Народу с обеих сторон проволоки было много: с этой - все, с той - вторая смена, освобожденные по болезни, лагерная обслуга (по одной терминологии - "аристократия", по другой - "придурки").

Начинался разговор всегда одинаково:

- Эй, земляк, курские среди вас есть? - кричали с той стороны. Курский находился.

- С какого района? А село? А еще наши есть? Закури, земляк... Может, кто из села? Погляди, земляк...

"Земляк" бежал, находил. С той стороны спрашивали о делах чисто курских: где сидел - в районном или в центре, а что с урожаем, а не встречали, случаем, кого из села?.. Сам понимаешь, земляк, шестой год из дому...

С этой стороны и у курских, и у воронежских, и у прибалтийских вопросы одни: о лагере.

- Значит, номера? (номера были у всех, это ясно, однако спрашивали).

- Номера...

- Как же так, номера?

- Особый лагерь. Письма два раза в год. В девять отбой, запирают бараки. И работа, конечно... Вкалывай по двенадцать часов, упирайся рогами... Дополнительную пайку, может, получишь, может, и нет... В общем, жизнь наша...

- А свидания?

- Чего?

- Свидания, говорю. С родными или там с женой?

- С женой, земляк, на том свете. На этом - только с кумом.

- Это как же, с кумом? А если у меня, к приме ру, нет кума?

С той стороны дружно хохотали.

- Тут, земляк, у всех есть кум...

Кто-то уже сам догадывался, кому-то объясняли: кум - это опер, оперуполномоченный. Понимаешь, который души ловит. Не понимаешь? Все равно держись подальше.

Корин ходил и искал чистый снег: очень хотелось пить. С утра, выстояв в длинной очереди, он получил кружку воды. Это было все: хочешь пей, хочешь умывайся. Герои умывались. Корин не удержался, выпил и только растравил жажду.

А снега почти не было. Шестьсот человек, со вчерашнего дня стиснутые в узкой зоне, превратили его в месиво. Корин слушал разговоры и с завистью поглядывал за проволоку. Там, в тени бараков, белел глубокий снег. Наверно, вблизи он не был таким белым, но верхний слой можно счистить...

Он машинально отвечал на вопросы.

- Орловские? Есть.

- Из Белоруссии? Конечно.

- С Западной Украины? Еще бы!

Его земляки не находились. Вполне естественно: в небольшом грузинском городе, где он работал последние годы, жило не так уж много русских. Конечно, грузины здесь были. Но по-грузински Корин говорил плохо и подходить стеснялся: еще подумают, что он навязывается в "земляки".

Он рад был бы встретить москвича. Как на зло, никто москвичами не интересовался. То ли их здесь не было, то ли чувство землячества было им чуждо. "В самом деле, у двух жителей Тарнопольской области, наверное, больше общего, - думал Корин, - чем у москвичей, если один живет, скажем, в Лефортово, а другой - на Покровском бульваре..."

Подбежал запыхавшийся Петрас Петрасович. На него это было так не похоже, что Корин забеспокоился:

- Что случилось?

- Вас просят.

- Меня?!

- Вы есть инженер-механик?

- Механик.

- Этот человек... с той стороны... он, как я понимаю, имеет авторитет. Вам стоит с ним поговорить. Вы понимаете...

- Хорошо, пойдемте.

Человек, которому нужен был инженер-механик, стоял отдельно от всех, так, что его вполне могли видеть надзиратели. В первый момент Корин подумал, что тот бравирует. Но подойдя ближе, понял: ничего подобного. Для этого он держался слишком спокойно. Он был высок, строен, серое лагерное барахло ладно сидело на нем. Лицо сильное и холеное одновременно: тонкий прямой нос, маленький рот, чуть приподнятые, надменные брови.

- Вы механик? - спросил он отрывисто.

-Да.

- Инженер?

-Да.

- Где кончали?

- В Москве. А что? - допрос и эти вскинутые брови уже начали злить Корина.

- Очень приятно, - брови опустились, человек протянул руку. - Мстислав Владзимирский. Поляк (он говорил по-русски правильно, но тут сделал отчетливое ударение на первом слоге).

- Сергей Корин. - Они обменялись рукопожатием. -

Вы хорошо помните математику? Я имею в виду высшую.

- Высшую математику? - с недоумением повторил Корин. - Помню, пожалуй. Я ведь недавно кончил.

- А баллистику?

- В самых общих чертах.

- Химию?

- Химию знаю хорошо, интересовался. Но, простите, я не совсем понимаю...

- Скромничаете. Скорее, совсем не понимаете, так?

- Так, - рассмеялся Корин.

- С удовольствием объясню. Я занимаюсь изобретательством ...

- Здесь?

- А что особенного? Начальство не против... И занимаюсь довольно успешно. На днях получил сообщение о выдаче патента...

- Авторского свидетельства... - машинально поправил Корин.

- Да, свидетельства. Само свидетельство, конечно, сюда не пришлют, секретное... Но не в этом дело. По образованию я, понимаете, техник, и иной раз бывает трудновато. Особенно с расчетами. Вот я и хотел, чтобы вы помогли...

- Отчего же, охотно. Только вы же видите, проволока...

- Чепуха. Во-первых, этой строгости хватит дня на два, не больше. Начальство не выдержит: такой лакомый кусок - шестьсот человек внеплановой рабочей силы. Во-вторых, если нужно, устроим. Начальство, я же говорил, не против. Изобретательство в Особом лагере это показатель. Понимаете?

- Понимаю. ("Показатель чего?" - с беспокойством подумал Корин.)

- Кстати, откуда вы знаете об авторском свидетельстве?

- У меня их десять. То есть было. При обыске забрали. А потом, кажется, сожгли.

- Десять авторских свидетельств? - переспросил Владзимирский. - Десять! - повторил он с восхищением. - Послушайте, так это замечательно! Зовите меня Славой... Мы сможем работать вместе.

- Охотно, - сказал Корин неуверенно.

- Договорились. Теперь, Сергей, без всяких стес нений: чего вам не хватает? Курите? Ага, значит, табак. Есть хотите? Да не стесняйтесь, я же понимаю...

- Вот напиться бы...

- Пить? Сейчас устроим. Витька! - подбежал парень лет двацати. - Сгоняй на кухню, возьми котелок с водой и сюда.

- Так не дадут же...

- Скажешь, для Славы. Отдашь ему, запомнил? До вечера, Сергей.

"На крылечке...ой, на крылечке", - была, кажется, такая песня. А может, и не было: просто слово песенное. Корин оглядел грязное барачное крыльцо с железными скребками и усмехнулся: "Крылечко..."

Время было неопределенное: то ли шесть, то ли восемь. "Плюс-минус час, - печально подумал он.

- Не то что в камере..." Он поймал себя на том, что уже не в первый раз вспоминает камеру.

Чудак. Привыкаешь к месту, как кошка. Смотри... Но зачем ему было смотреть? Мягкая, аппетитно чавкающая земля, блестящая дорожка, утоптанная и еще пружинящая под ногами, зеленая до боли в глазах трава - все это было в нем. И небо - бледно-бледно голубое, и солнце в легкой пене облаков, и воздух, чуть подернутый синью вечера.

А на душе было смутно. Все это было его. Но он-то, Сергей Корин, Сережа, не был самим собой. И не потому, что его одели в рваную, тридцать третьего срока одежду, нацепили белые заплаты с черным номером Ш-К-321. В тюрьме он боролся. Плохо, неумело, понимая безнадежность сопротивления, но боролся. Где-то в сознании оставался единственный шанс: один из ста, один из тысячи, что он победит и вернется к жизни - к дому, к солнцу, к заводу, к самому себе.

У него были основания верить. Следователь кричал на него - на него, Сергея Корина. Ему не давали ларька - именно ему; многим, он знал, давали. Тогда он нервничал, не понимал. А ведь это значило, что он остается собой, Кориным, что он не перестал быть человеком...

- Простите, вы москвич?

- Да, - ответил он машинально. Перед ним стоял высокий, очень худой заключенный в латаной-перелатаной одежде, сразу видно, из их этапа.

- Очень рад. Москвичей что-то совсем не видно.

- А как вы узнали?

- Не возьмусь объяснить. Может, по выговору - я слышал, как вы разговаривали. Или интуиция - очень уж хотелось встретить земляка. Позволите, я присяду?

- Конечно, что за вопрос. Особенно здесь...

- Как раз здесь и нельзя быть навязчивым. Мало ли у кого что...

- Да, настроение поганое.

Человек кивнул: понимаю, но промолчал. Взглянул на Корина - глаза у него были карие, теплые - и принялся разглядывать прутик.

- Скверно.

Человек продолжал молчать. Корин чувствовал: сдержанность его не от безразличия, от деликатности.

- Унизительно: номера... и столовая... и баня.

- Это хорошо, - глаза у него были теперь злые, жесткие. - Это хорошо, что мы не разучились возмущаться.

- Разучат.

- Ну, почему же. Кого-то разучат, а кого-то и не разучат. От нас зависит. Видели, что творится с одеждой? Вся придурня ходит в перешитых телогрейках: с талией, с плечами. Люди дохнут с голоду, а они модничают, мерзавцы! А номера? Маленькие, изящно выписанные. Прямо-таки украшение.

- Есть и наоборот: огромные, как на машинах.

- Тоже придурь. В наших условиях протест может быть один - никакого внимания. Все, что на меня надели: клоунские лохмотья, номера - все это меня не касается. Меня может унизить то, что я делаю. А то, что со мной делают... Не знаю, как вас, меня не трогает.

- А баня?

Наступило тяжелое молчание.

...Ботинки мерно месят грязь. "Стой! Разберись по пять. Подтянуться", - дорога в баню. "Раздевайся. Подходи. Быстрее. Наклони голову. Подними руку, другую", - тупые лица, тупые машинки стригут все подряд. Грязная деревянная шайка. Мыть ее нечем: человеку полагается шайка воды. Вымыл лицо, беги в парикмахерскую. Голый садись на скамейку. Мокрое лицо удобнее брить: мыло не положено, тоже мне личность... И бумаги, чтоб вытереть бритву, тоже не положено. Есть ты. Грязную бритву прямо о тебя: о плечи, о руки, о ноги - что попадется, волосы же твои. И снова беги в баню: ищи свою шайку с

остатками воды и смывай свои волосы. Не хочешь, не смывай - тебе жить...

- Так что же?

- Конечно, противно, не стану вас разуверять... Эти набухшие шайки, как в тине... Бр-р... И сейчас не могу вспомнить... - Корин увидел черные, бешеные глаза. - Но и тут есть средство...

- Например?

Человек негромко рассмеялся и сказал просто:

- Чувство юмора.

В бараке было светло, тепло и уютно. Даже очень уютно для барака, где жило, наверное, полсотни человек. В большой печке жарко пылал уголь. Огромный стол в середине выскоблен до блеска ножом. Между нарами свободно: помещается тумбочка, а то и две. На тумбочках - дорожки; кто победнее - белые, но есть и роскошные - с крупными яркими цветами. И вырезки на стенах: женщины, цветы, автомобили - из иллюстрированных журналов.

- Богато живете, - негромко сказал Корин. Ощущение было противное: вот сейчас спросят, кто он, выгонят, посадят в карцер. На него поглядывали. Незнакомое лицо? Или телогрейка латаная?..

- Ничего живем, - равнодушно ответил Владзимирский. - Барак АТП. - Он был совершенно спокоен: и когда держал проволоку, помогая Корину лезть, и в зоне, кивая при встрече надзирателям, и здесь, где были, конечно, старший барака и дневальный, да и просто любители "стучать".

- Сюда, в угол, - он кивнул налево. Но его место легко было угадать: на тумбочке никаких салфеток; бумага и книги. - Устраивайтесь удобнее, это мое место. Закусим?

- Спасибо. Я бы еще воды... Владзимирский, кажется, хотел позвать кого-то.

Но передумал, встал и принес воду сам.

- Пожалуйста, - Корин почувствовал, что это не просто так. Хозяин проявлял к нему редкое, почти невероятное внимание. Он и о делах-то начал говорить не сразу. Вежливо расспрашивал, сам рассказывал что-то веселое. Смеялся, а все в нем прямо клокотало от сдерживаемого нетерпения.

- Может, начнем? - Корин покраснел: получилось неловко, он оборвал хозяина на середине фразы.

- Начнем? - вежливо переспросил Владзимирский. - Ну, что ж, пожалуйста. - С этого момента он не говорил ни о чем постороннем, только о деле.

Корин любовался его руками. Длинные нервные пальцы брали книгу, одним движением находили нужную страницу. Сидя на низкой кровати, боком к тумбочке, он легко и быстро набрасывал эскизы. Эскизы были великолепны: четкие по мысли, по чувству металла, наконец, просто по выполнению. Расчеты давались ему труднее. Он заглядывал в таблицу интегралов, колебался, взглядом советовался с Кориным. Но и здесь его знания были гораздо полнее, шире нехитрой техникумовской программы.

- Будущее артиллерии в электричестве, - бросал он отрывисто. - Пороха сказали свое слово.

- Едва ли. Да и сам принцип не нов: вспомните Рынина...

- Знаю. У Рынина электродинамический принцип. Я же предлагаю статический. Конденсатор.

- Принцип тоже не нов. Стоит задуматься: почему до нас не сделали? На свете миллионы умных инженеров, отличные лаборатории... Улавливаете?

- Вполне. Не было хороших диэлектриков.

- Пробой пластинок считали?

- Конечно.

- А воздуха?

- Нужно ли?

- По-моему, да. Разрешите...

- Вы здорово считаете!

- Практика, - скромно сказал Корин. Он сдерживался, а в душе все пело: почти год тюрьмы, голод, холод, ночные допросы и вот не забыл, не забыл же...

Результаты получились неважные, даже плохие.

- Пересчитаем, - великодушно предложил Корин. - Ошибка всегда возможна.

- Нет, я следил. Считали вы безукоризненно. А что у вас? - упавшим голосом спросил Владзимирский. - Над чем в последнее время работали?

- Холодильный костюм. Защита от высоких температур: в шахте, при пожарах, ремонт агрегатов в горячем состоянии.

- Авторское?

- Пока нет, не успел отправить.

- Дело интересное, но... - протянул Владзимирский.

- Что "но"?

Владзимирский наклонился, сказал шепотом:

- Из лагеря на таком не выйдешь. Не эффектно.

- А бывало, что выходили?

- Говорят, бывало. Ус любит эффекты.

- Ус, - громко повторил Владзимирский. Он выпрямился, поднял плечи и картинно заложил руку за борт предполагаемой шинели.

- Тс-с, - испуганно прошептал Корин. - Стукнут. ..

Владзимирский расхохотался.

- Сразу видно, что вы человек неискушенный. Уса тут ругают столько, что куму не хватило бы бумаги записывать. Нет, его интересуют вещи конкретные: подготовка побега, связь с вольными, лагерная организация... -

И все-таки вы сначала понизили голос!

- Когда говорил об изобретениях? Да. Видите, тут на меня кое-кто косится. Мол, они нас посадили, а я им помогаю. - Владзимирский надменно поднял брови. - А мне плевать. Тут каждый сам за себя. Знаете, как говорят в лагере: ты умри сегодня, а я завтра.

- Веселенькая философия...

- Другой нет. Хочешь жить - живи. Не хочешь - ложись на проволоку, застрелят. Или иди в столовую шакаль, собирай миски. Видели?

- Видел.

Он и сейчас их видел: разных и очень похожих людей. С огромными, набухшими животами они, как тени, скользили по столовой. С одинаковыми тупыми лицами, с бегающими глазами. Стоило оставить хоть немного подкрашенной бурды, и они кидались на миску. Между собой они ругались, даже били один другого слабыми ватными руками. Но если замахивался придурок или работяга, они разбегались... "Вот шакалы!" - сострил вчера кто-то в столовой. "Если так, - ответил из толпы новичков громкий и гневный голос, - если шакалы живут как эти люди, то бедные, бедные шакалы!"

Надзиратель, дежуривший в столовой, кинулся на голос. За ним - двое заключенных с толстыми мордами и маленькими номерами. Но новички стояли как положено, плотными пятерками - никто не оборачивался, смотрели прямо перед собой. В одинаковых телогрейках, тридцать третьего срока, в рукавицах из цветных лоскутков, с номерами, установленного размера. Все в них было обычным и каким-то другим - новым для этого лагеря. Надзиратель попробовал пробиться сквозь строй, а те, с изящными номерами, и не пытались - ворча отступили. И тогда Корин почувствовал и понял - все вокруг почувствовали, - произошло что-то очень важное.

- А мне не по чину собирать миски, - голос Владзимирского доходил издалека. - Или шестерить, или восьмерить...

- Простите, но можно же просто работать, - удивился Корин.

- Вкалывать? - Владзимирский рассмеялся. - От работы кони дохнут. Я дома на себя не работал, а тут на большевиков...

Корин улыбнулся. У этого польского помещика была своеобразная логика: копать на большевиков землю - нет, а работать над военными изобретениями - пожалуйста...

Но он промолчал. Все здесь для него было непривычным, не укладывалось в знакомые представления. Нужно было смотреть, разбираться и думать, думать. Искать свое место, свою позицию. Изобретать? Работать инженером? Копать землю? Или собирать миски? Все они в тюрьме были голодными. Однако это был, наверно, не тот голод: ни в Бутырской тюрьме, ни на пересылке он не видел таких вот, опухших от голода, с одинаковыми безликими лицами и с повадкой шакалов...

- Что такое? - он вскочил, ударился о верхние нары. Что-то крикнули, барак зашумел.

Владзимирский спокойно встал, вежливо поклонился:

- Не волнуйтесь. Все в порядке. Нас просто приглашают на концерт.

"Ну их к черту, с их дурацкой лагерной терминологией. Шестерить, восьмерить... теперь концерт... Что еще за концерт: поверка, обыск?"

- Самый натуральный концерт, - объяснял Владзимирский, осторожно поддерживая гостя под руку. - Самодеятельный, конечно.

- Ах, самодеятельность, - равнодушно протянул Корин. - Я лучше пойду к себе. Вдруг у нас поверка или поведут ужинать...

- Поверка во время концерта? Как можно! Надзиратели, уверяю вас, уже в зале. А поскольку зал одновременно и столовая, ужин откладывается надолго. Кстати, - заметил он между прочим, - сразу после концерта мы и поужинаем...

- А надзирателей так интересует ваша самодея тельность?

Владзимирский вскинул брови.

- Разумеется. У нас отличные силы. Если вы интересуетесь искусством (надо вам сказать, что я любитель; помню в Варшаве... ах, Варшава, лучше не вспоминать!), вам должна быть знакома... - он назвал фамилию известного певца.

Корин прекрасно помнил. Это было в сорок девятом, когда он приезжал в Москву. На афише: изящный человек в черном фраке с белоснежной бабочкой, крупные запонки на манжетах, аршинные буквы фамилии и мельче - "популярный исполнитель характерных и лирических песен". Он спросил у кассирши... это было на станции метро Кировская, в любимом метро... есть ли билеты. Кассирша рассмеялась его провинциальной наивности: "Что вы! Проданы на все концерты!" Так он и не услышал тогда...

- Его пригласили? Откуда?

- Из барака, - с усмешкой сообщил Владзимирский. - Певец он Божьей милостью, но личность незначительная. Не умеет себя поставить. Он хоть и в зоне, не на общих, но нарядчик его гоняет, как Бог черепаху. Я его, бедолагу, иногда и подкармливаю. В нашей семье, понимаете, любовь к искусству наследственная. ..

Корин посмотрел на него. Нет, он был совершенно серьезен, даже, кажется, извинялся за свою слабость. И Корин опять промолчал: в этом мире старые понятия рушились, новых не было. Не было земли под ногами - тина. Он проваливался и чувствовал, что проваливается. Сказал:

- Итак, следующий номер нашей программы - концерт. Артисты во фраках с номерами?

Владзимирский не улыбнулся.

- Увидите.

Этап, с которым приехал Корин, еще не ужинал, его должны были кормить после концерта. Поэтому столы не вынесли, просто сдвинули в дальний угол. Открылись скамейки - низкие, грубо сколоченные, без спинок. И стены - снизу водянисто-голубые, выше известковые, плохо беленые.

Для начальства в первых рядах поставили стулья, для надзирателей - табуретки. Все они были уже заняты: видно, начальству жилось здесь скучно. Трое пришли с женами, и даже сюда, в конец столовой, доходил удушливо-сильный запах парфюмерного магазина.

Сцену затянули желтым занавесом; на расстоянии он казался роскошным, занавес топорщился, вздрагивал; из-за него доносился глухой грохот: двигали что-то тяжелое, в перерывах прерывисто и нервно выстукивали молотки.

Наконец, затихло. В просвет занавеса высунулась круглая голова - покивала кому-то в переднем ряду, скрылась. Один из офицеров, старший лейтенант, встал, на полоборота повернулся к зрителям, одернул шинель.

- Начальник КВЧ, - прокомментировал Влад-зимирский. - Дубина. Но безобидный.

Старший лейтенант заговорил. Сообщил, что сейчас самодеятельность лагерного пункта номер такой-то исполнит концерт для бригад, достигших высоких показателей в социалистическом соревновании (Корин подумал, что ослышался, но начальник КВЧ довольно долго объяснял о значении соревнования, каждый раз называя его социалистическим).

Говорить ему было трудно. Видимо, он и вообще-то не был оратором, а тут еще не полагалось употреблять спасительное слово "товарищи". Заменить его тоже было нечем: грубоватое "мужики", которым пользовались надзиратели, для такого торжественного случая не годилось. Несколько раз, спотыкаясь на переходах, он начинал: "Това...", спохватывался, замолкал надолго. В конце концов кое-как закончил, вытер лоб рукой и облегченно зааплодировал.

Надзиратели громко поддержали. Деликатно постукало в ладошки начальство. Раздались редкие, но сильные хлопки заключенных: то ли насмешливые, то ли льстивые. Занавес медленно пополз в стороны.

На сцене матово поблескивало пианино. Вышел конферансье в роскошном желтом костюме - никаких номеров, конечно, не было. Он улыбнулся передним рядам, развел руками и объявил первый номер. Номер был самый обыкновенный: русский народный танец.

Потом играли на пианино, снова танцевали, показывали фокусы. Номера были разнообразные: одни лучше, другие хуже. Неизменным оставался только цвет одежды - желтый. Должно быть, КВЧ оптово закупило и для занавеса и для артистов желтую материю.

Конферансье, как полагается, острил - соблюдая, впрочем, чувство меры и уважение к начальству. Остроты были не слишком новые, образца первых послевоенных лет. Это, однако, вовсе не указывало на то, когда его посадили: весной пятидесятого Корин слышал примерно тот же набор в Тбилиси, на гастролях московской эстрады.

Зал принимал программу одобрительно, но, в общем, сдержанно. Чувствовалось, что главное впереди и его ждут. Наконец, конферансье, выдержав эффектную паузу, без обычных острот объявил фамилию певца. Грохнули аплодисменты.

На сцену вышли музыканты с инструментами: артист, очевидно, должен был петь в сопровождении оркестра. Через минуту вышел и он: единственный здесь - в черном костюме. Наклонил голову - вежливо, однако с чувством собственного достоинства - и начал.

Голос у него был несильный, но очень чистый - трудно было понять, как он сумел его сохранить. И пел он хорошо, особенно национальные песни: украинские, еврейские, молдавские. Зал бешено аплодировал: особенно когда исполнялись шуточные украинские - украинцев было много.

И вдруг - Корин не сразу поверил - вышел конферансье (до этого певец объявлял программу сам) и торжественно провозгласил: "Песня о Сталине в исполнении хора и оркестра."

Стало тихо. За спиной человека в черном вытянулась линия желтых фигур, и над залом загремело:

- О Сталине мудром, родном и любимом, Прекрасные песни слагает народ...

- Слава! Что они с ума сошли? - прошептал Корин. - Сейчас будет скандал, это же явное издевательство.

Владзимирский засмеялся.

- Вы, однако, наивняк, Сергей. Программа концерта разработана КВЧ, утверждена кумом и начальником.

- Но ведь это же чушь! В конце концов: одно из двух - или здесь сидят советские люди, и тогда их надо освободить; либо шпионы и диверсанты - тогда какой же он для них мудрый, родной и любимый... -

А может, он не знает? Может, его обманывают? - ехидно прищурился Владзимирский.

Хор гремел:

- О самом великом дозорном, который все видит и слышит...

- Бросьте! Я серьезно. Не хватает только "Широка страна моя родная".

- А что, и поют. Правила игры. Предполагается, что все - даже враги - осознают, что он и великий, и мудрый, и самый самейший. Я не сомневаюсь: в глубине души он убежден, что и Черчилль - разумеется, когда его не слышат, - напевает "О Сталине мудром". И вдруг в лагере не будут петь... Да за это начальник может так загреметь, что костей не соберет!

- Ну, ну...

- Вот вам и "ну". Собирайтесь потихоньку, сейчас кончится. Мы выйдем, погуляем, пока будут столы ставить. Потом вернемся, поужинаем.

- А помочь не надо? Владзимирский поднял брови, сказал резко:

- Для этого есть шестерки. За это их кормят.

- Но мы же...

- Ничего подобного! - Владзимирский разозлился. - Их кормят, а я беру сам. Мне положено.

- По должности? Вы, кстати, Слава, кем работаете?

Владзимирский глянул на Корина с подозрением, ответил сухо:

- Пожарником.

- Есть такая должность? - удивился Корин. Они вышли на улицу и теперь гуляли вдоль столовой. - А что для этого надо, сдать экзамен?

- Ага.

- И серьезный?

- Очень. Нужно доказать, что ты умеешь... спать 24 часа в сутки. - Владзимирский хохотал. -

Значит, на это место трудно устроиться?

- Еще бы! Нужно быть или стукачом, или давать постоянно в лапу нарядчику.

- Вы даете?

- Я? Нет, - удивленно протянул Владзимирский. Было ясно: ему могут давать в лапу, он - никогда. - А... вот вы о чем... Есть еще одна возможность, вы не дослушали, надо быть самостоятельным человеком. Что? Это не объяснишь. Когда-нибудь вы поймете сами. Не скоро...

(Он был прав: прошел не один лагерный год, прежде чем Корин начал понимать, что это за личность такая - "самостоятельный человек").

- Пора, - сказал Владзимирский. Уверенно работая плечами, он пробился к двери, подмигнул стоящим у входа "лбам". Их пропустили.

- Садитесь сюда, - он кивнул, на скамейке подвинулись. - Я сейчас...

Корин видел, как он подошел к окошку, что-то сказал, засмеялся и быстро пошел назад, неся в каждой руке по миске.

Это был суп. Первый суп, который видел Корин с того дня, как его арестовали. Не очень густой, но с разводьями жира, с кусками мерзлой картошки, с запахом мяса. Откуда-то из глубины Владзимирский достал пайку, отломил кусок, остальное положил перед Кориным.

Корин тянул удовольствие: набирал полную ложку, подолгу задерживал во рту крепкую горячую жидкость. И если бы ему привели расчет (по формуле, с таблицами) и доказали, что в этом супе не так уж много калорий, он не поверил бы. Слишком сильным было ощущение тепла, подъема, которое вливалось в него с каждой ложкой.

- М-да... Мяса не видно, - ворчливо сказал сосед. - Чтобы его найти, пришлось бы снаряжать водолазов.

Корин оглянулся, да так и застыл с ложкой. Рядом с ним, уже переодетый, с номерами, сидел артист, певец, на чьи концерты полтора года назад он не мог достать билета. И больше того: шутка знаменитого артиста адресовалась ему, теперь он ждал ответа.

- Экспедиция себя не окупит, - чужим, поддакивающим голосом ответил Корин. И покраснел: он-то знал, что весь их барак уже и во сне не видит такого супа...

- Скоро бараки закроют, - ни к кому не обращаясь, сказал Владзимирский. Это был намек: пора кончать. Сам он нехотя съел несколько ложек и, подождав, когда Корин кончил, небрежно протянул миску и хлеб в пространство. Человек с отвислым животом кинулся к нему, принял, часто-часто кивая головой: благодарил.

- Вы приходите, - сказал артист. - Я во втором бараке. Приятно познакомиться с интеллигентным человеком.

Корин кивнул и снова покраснел - знал, что не придет. Они вышли.

- Предстоит довольно серьезная операция, - спокойно объяснил Владзимирский. - У калитки должны быть надзиратели. На концерте они не были, холодно - ясно, злые, как собаки. Могут зацапать и сунуть в карцер.

- А со стороны барака? Где я лез?

- Еще хуже. Сейчас ночь, ходить по зоне не положено. Там рядом вышка, попка заметит, может чиркнуть из автомата. Убьет вряд ли, стреляют они паршиво. Вояки... А шум поднимут. Тогда уж наверняка карцер... хотя бы из-за шума.

- Что же делать?

- Ждать. Скоро наши бараки закроют и ваши пойдут на ужин. Тогда вы незаметно присоединитесь, в такой тьме ни один черт не разберет...

- Хорошая идея, - согласился Корин. И тут же спохватился: - А вы? Ведь если барак закроют...

- Обойдется.

Темно, холодно, страшно. Страшно остаться одному в незнакомой зоне: какие-то огоньки, шаги - кто-то идет, холодно поблескивает прожектор на вышке. А что ему: проведет автоматом, и все. И никто не узнает. Там будут ждать: месяц, другой, третий... Писем нет. Лет через пять, в ответ на двадцать девятый запрос, придет бумажка: "Умер в одна тысяча девятьсот пятьдесят первом". И останутся они вдвоем: отец и мать.

- Идите в барак, - глухо сказал Корин. - Я подожду.

- Правильно, - поддержал Владзимирский. - Я бы на вашем месте тоже так... Только ничего не поделаешь: не положено. Вместе начали, вместе кончим. Да вы не переживайте: это для вас карцер в новинку, а я сидел без счета. И камеру мне выберут потеплее, и пайку передадут. Я же здесь свой человек.

Они еще постояли. Было видно, как одно за другим исчезали светлые пятна на земле - запирали бараки. Наконец, осталось одно, дальнее, у барака АТП. "Он молодец, - подумал Корин. - Я бы так смог? Черт его знает, страшно". Тут зашумели, захлопали двери. "Становись. Разберись по пять".

- Ваши, - спокойно сказал Владзимирский.

- Бегите!

- Я?.. - Владзимирский наклонился, и Корин увидел его презрительно поднятую бровь. - Я не бегаю, я хожу. - Он еще выждал, и только когда открылась калитка и темная масса двинулась к ним, он помахал рукой и неторопливо пошел к себе.

Корин без особого труда втерся в колонну. С ходу наступил кому-то на ногу. Его ругнули - беззлобно, сонно. Сразу стало тепло и не страшно. Все-таки здесь хорошо: не одиночка, лагерь. Он шел и гадал. Успеет? Светлое пятно у барака не исчезало: должен успеть. Но вот оно заколебалось и будто втянулось внутрь. Не успел... Потом вроде бы голоса... Темно. Ага, пятно появилось снова. И почти сейчас же пропало. Успел! Слава Богу!

Многое порастеряла память. А вот строчку из учебника сохранила: "Климат в Караганде континентальный..." Гонят на завтрак рано, в пять. Холодно, мглисто, лед зябко похрустывает под ногами. Часам к семи над деревянным забором встает солнце. Мгновение оно путается в колючей проволоке, потом вырывается и, уверенно набирая силу, уходит в небо.

И сразу - жарко. Пылит льдистая ночная дорога. Сойдешь с нее, земля мягкая, пружинистая и парит - будто легкий туман, а опустишь руку - и холод течет от земли.

Запретную зону у забора вспахивают. В целях охраны. А трава - святая наивность - убеждена, что делается это для нее. Ее выкорчевывают плугом, рвут бороной, и она лежит - неуклюжая, смешная, не понимающая, где верх, где низ. А потом растет снова.

Карантинная жизнь тосклива и неопределенна. Там, в большой зоне, есть газеты и книги, черная тарелка репродуктора. Есть свое обжитое место на нарах. Письма и посылки. Ворота - через них рабочие бригады уходят по утрам в большой мир. Конечно, и они разменивают дни. Но, верится, взамен получают хоть что-то...

А здесь дело одно - разговаривать (по-местному: "гнуть", "травить"). Но травить было не с кем. Майор куда-то исчез, Петрас Петрасович сидел, как всегда, со своими латышами. Заговаривать с незнакомыми людьми Корин стеснялся; он и на воле знакомился трудно.

Наконец, ему повезло - увидел вчерашнего москвича. Еще издали Корин заулыбался, ускорил шаг. Но тот вежливо кивнул и прошел мимо. Правда, с ним были еще двое. На ходу Корин уловил незнакомую речь. Говорили они, кажется, по-немецки.

"Разбежался и получил, - горько подумал он. - В общем-то справедливо. Кто ты ему? Человек, который когда-то ходил по тем же улицам"...

И когда тот подошел (теперь он был один), Корин встретил его с вежливым безразличием. Москвич это почувствовал и, видимо, искал только повода отойти. Еще немного, и они разошлись бы и, может быть, надолго. Но тут новый знакомый пристально взглянул на Корина и засмеялся. Обижаться было невозможно: слишком весело он смеялся.

- Простите, встретил земляков, - сказал он (позднее Корин оценил это "простите"; новый знакомый извинялся не часто). - Начал говорить и не мог оторваться.

- Да, конечно... Но, по-моему, вы говорили по-немецки...

- По-немецки, - подтвердил москвич. Ему, очевидно, это казалось вполне естественным.

- Москвичи?

- Ну, что вы! Один из Лейпцига, второй из Баварии... Ах, вы насчет земляков? К сожалению, это жизнь сделала нас земляками.

- Жили в Германии?

- Жил? Не совсем то слово... Ну, да Бог с ними, с немцами. Давайте поговорим о наших делах. Вы слышали, будто вчера в столовой состоялся концерт?

- Да, я знаю. - Корин хотел похвастаться, ведь он был там. Но не успел.

- А я не поверил! Концерт в лагере...

- Что же тут странного? Люди хотят отвлечься.

- Странно? Нет. По-моему, просто чудовищно. Вы говорите: отвлечься. От чего отвлечься? От двадцати пяти лет? От пожизненного заключения, фактически? Никто из нас не увидит мать, жену, детей. Просто белый свет, наконец, - без часовых, без собак, без проволоки. От этого можно отвлечься?..

- Но помните у Павлова: отвлечение - естественная защитная реакция организма...

- Боюсь, что вы цитируете не очень точно. Можно забыть, стараться не вспоминать прошлое. Но ведь это есть!

- И все-таки так легче жить, - упорствовал Корин.

- Легче - может быть. Однако должны быть и какие-то пределы... легкости. После этого вашего концерта ("Почему моего?" - хотел спросить Корин) я нисколько не удивлюсь, если завтра появится стенгазета. Критический материал: "Вчера з/к Иванов (номер 1-3-655) во время работы спал. Куда смотрят надзиратели?!" Или: "По следам наших выступлений": "В предыдущем номере мы писали, что з/к Петров вынес из столовой часть пайки с намерением съесть ее в дальнейшем. Как нам сообщил старший надзиратель А.Б. Запупыркин, факт этот подтвердился. За нарушение лагерного распорядка з/к Петров водворен в карцер сроком на трое суток". Интересно, правда?

Корин улыбнулся.

- Самое интересное, что такая газета существует - висит на щите против конторы. "По следам...", откровенно говоря, я не видел. А насчет сна есть даже карикатура. Все работают, а некая преступного вида личность спокойно спит на крыше. Я даже удивился: как это умудряются спать на такой покатой крыше...

- Это единственное, что вас удивило? - осведомился москвич. - А сама стенгазета в лагере - это как, нормально? Ведь ее редактор, редколлегия заключенные, с номерами! И они пишут о других заключенных, своих товарищах! Если бы они надеялись, что их освободят, то эту мерзость хоть можно было бы понять. Так ведь нет! Они прекрасно знают, что ничего не получат, кроме места в конторе и лишней миски баланды. И даже эта проклятая миска украдена у других заключенных... Что с вами? Вам нехорошо?

- Ничего... Вспомнил одну историю. -

Вас, наверное, удивляет моя горячность? Но, Боже мой, сколько ужасов, сколько преступлений совершалось в лагерях военнопленных из-за этой проклятой баланды!

- Простите, как вас зовут?

- Меня? - москвич насторожился. - А почему вас это интересует?

- Просто так, - удивился Корин. - Ведь трудно же разговаривать...

- М-да... трудно разговаривать... Ну, что ж, зовите меня Николаем.

- А отчество?

- Без отчества. Многое перенесли, перенесем и это.

- Зряшная жертва, - Корин не сдержался, усмехнулся. - Вы забыли о номерах.

Николай взглянул ему прямо в глаза. Сказал спокойно:

- Вы правы. Но что делать: обожжешься на молоке - дуешь на воду. У вас какой срок?

- Полная катушка.

- Двадцать пять? А имя?

- Сергей.

- Не надо смеяться, Сергей. Я был в плену, в концлагерях, в гестапо. Это даром не проходит. Я бываю злым, несправедливым. Мало я видел справедливости за последние десять лет. Не обращайте внимания. Если вы... - если, конечно, хотите...

- Хочу, - кивнул Корин. -

Окончание


Главная    Люди    Р.Б. Шапиро