ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ плюс ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ Глава 1

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ плюс ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ Глава 2

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ плюс ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ Глава 3

Глава четвертая

Владзимирский был прав: начальство не вытерпело. Еще и первая неделя не кончилась, а от карантина осталось одно название. Правда, надзиратели пока дежурили у калитки. Но не столько охраняли, сколько открывали и закрывали.

Начальнику лень было ходить в дальний барак, он предпочитал вызывать к себе, в контору. Нарядчику, хоть он и заключенный, тоже было лень. И его штатным и нештатным помощникам - тоже. Все они гоняли рассыльного, мальчишку лет восемнадцати. Он прибегал и, небрежно похлопывая себя прутиком по тонким ногам, говорил надзирателю: "Начальство требует".

Не спрашивая, какое начальство, надзиратель равнодушно открывал калитку. "Со мной", - важно говорил мальчишка, возвращаясь, и вместе с ним в большую зону входили двое, трое, четверо...

По какому признаку отбирали этих людей, Корин так никогда и не понял. По срокам? Но сроки у них были разные. По специальности? Но специальности были разные. По каким-то отметкам в делах? Но нарядчик вряд ли имел право знакомиться с делами...

Однако какой-то признак все же был. Все вызванные уже через несколько дней щеголяли в новых ботинках, в перешитых (талия - "в рюмочку") телогрейках с маленькими, каллиграфически выписаными номерами. Некоторые, хотя пока и жили здесь, ходили уже на работу: нормировщиками, десятниками, учетчиками. Как ни странно, инженеров среди них почти не было. Другие устроились в зоне: где-то в чем-то кому-то помогали. А один - с виду ничем не замечательный - попал в "святая святых": стал заместителем хлебореза.

Неожиданно появились списки бригад. Кто их составлял и по какому принципу - тоже осталось загадкой. В двадцать шестой бригаде, куда зачислили Корина, знакомых почти не было. И Петрас Петрасович, и Остроумов попали в разные бригады. Потом каждой бригаде дали свое место, и Корин видел их теперь редко: они перешли в другую половину барака.

Два дня прошли без бригадиров. Кто-то уже острил: "Самозванцев нам не надо, бригадиром буду я". Но и бригадиров назначили. Тут, правда, подбор был не таким тщательным: только немногие приоделись, большинство осталось в старом. Плохой знак: бригадир должен выделяться...

Впрочем, довольно скоро выяснилось, что дело не в одной одежде. Бригадиром двадцать шестой назначили тихого, немолодого уже человека по фамилии Гаврилов. Кисть левой руки у него была парализована и пальцы почти не сгибались. Держался он скромно, незаметно, хотя и любил поговорить.

Как-то Корин спросил (они были немного знакомы), что ему за смысл быть в рабочей бригаде. Он махнул парализованной рукой: "Какая разница. Где бы ни работать, лишь бы не работать".

Но разница, очевидо, была. Почувствовали ее не сразу: став бригадиром, Гаврилов не сменил одежду, по-прежнему держался тихо и незаметно. Только в большую зону его вызывали, пожалуй, чаще других.

Однажды он собрал бригаду и, потирая больную руку (такая у него была привычка), объявил, что завтра с утра бригада выделена на уборку зоны. "Выпросил!" - крикнул кто-то и зло выругался. Он посмотрел в ту сторону и кротко покачал головой. Потом, наедине, он объяснял Корину: "Вы интеллигентный человек, вы понимаете... Совершил грех, надо искупать, трудом искупать". "Вы что, баптист?" - удивился Корин (он был не силен в религии). "Нет, зачем же, в Бога я не верую, но есть порядок, власть. Раз власть приговорила тебя к заключению, надо честно трудиться".

Что-то в его словах, а может, и просто в тоне, не понравилось Корину. Но безделье надоело, хотелось работать. Скоро разговор и вовсе забылся. Гаврилов, не в пример другим бригадирам, искренне старался: сам бегал за носилками, точил лопаты, даже копал. Особой помощи тут от него быть не могло - одной рукой много не наработаешь. Важен был подход к делу.

Работа была легкая и приятная ("не пыльная", - сказал кто-то). С густым чмоканьем входило в землю железо, нарезая ровно маслянисто поблескивающие пласты. Узкие линейки канавок тянулись к запретной зоне, и весело было смотреть, как со всех сторон бежала к ним вода, скапливалась и, благодарно позванивая, торопилась на волю.

При желании работу можно было кончить и за день. Но никто не спешил: после карантинного загона здесь, в большой зоне, чувствовали себя почти на свободе. Стенки канавок подравнивали, выпрямляли грунт на бровке, срывали бугры.

На третий день в сопровождении свиты явился нарядчик - крупная личность с хмурым лицом и огромными кулаками. Гаврилов бросился к нему, подхватил под руку, горячо объяснял, размахивая руками. Нарядчик небрежно кивал, усмехался.

Гаврилов вернулся довольный. Сказал Корину доверительно: "Сильная личность. Умница", - и громко объявил, что завтра бригада пойдет за зону. На этот раз промолчали. То ли сомневались: может, оно и к лучшему, то ли в зоне просто было светлее, чем в бараке.

После завтрака (чтобы не задерживать рабочие бригады, этап по-прежнему завтракал ночью) уже не ложились. И едва запели, возвещая развод, пионерские горны, Гаврилов начал собирать бригаду.

К воротам пришли рано, еще никого не было. Минут через двадцать появились надзиратели с дощечками - для учета. Пришел парень из свиты нарядчика - тоже с дощечкой. С ним несколько помощников, "шестерок". У бараков замаячили одинокие фигуры наблюдателей: очевидно, шло соревнование, кто выйдет позже. Представитель нарядчика погнал своих шестерок по бригадам. Фигур у бараков стало побольше, но к воротам никто не шел. Подолгу застегивали и перезастегивали бушлаты, переговаривались, кто-то куда-то бегал.

Наконец, старший из надзирателей не выдержал - начал грозить и ругаться. Пришлось вмешаться самому представителю нарядчика - размахивая доской, он двинулся к ближайшему бараку. Проходя мимо двадцать шестой, отчетливо выругался: "Носит, туды вашу мать, всяких! Стахановцы."

Было темно и холодно. Бригада ворчала: "Выискался, черт, на нашу душу". "Пошли, ребята, назад. Пусть он тут сам загорает". Смущенный Гаврилов бегал от одного к другому, уговаривал: "Так я же не знал, ребята, завтра будем умнее. Уже скоро, видите".

Действительно, теперь шли дружно. Прошло еще минут пятнадцать, представитель нарядчика вернулся. Ворота открыли.

-Шестая бригада! Одиннадцатая! Сороковая! - выкрикивал надзиратель. - Разберись... Взяться под руки... Первая пятерка, вторая, третья... А вы, туда вашу... куда лезете! Номер бригады?

- Двадцать шестая, гражданин начальник, - гордо сообщил Гаврилов.

- Подай назад! Ошалели, что ли? - он поискал на доске. - Вы же, мать вашу, в третьей колонне. Ох, и темный же народ! - сказал он представителю нарядчика.

- Темный, - откликнулся тот. - Вчера только с печи слезли.

- От тещиных пирогов, - поддержал второй надзиратель.

- Учить надо, - изрек старший.

- Выучим, начальничек, не сомневайся. Будут шелковые, - с удовольствием пообещал представитель нарядчика. Он сказал это вовсе не в угоду начальству - знал себе цену, держался уверенно. Просто и ему была близка эта мысль: "выучить" новичков, сделать их "шелковыми".

Колонна ушла. Наступило затишье, даже ворота закрыли. Потом с той стороны послышался шум - шестерки нарядчика, не дожидаясь приказа, бросились к баракам. Снова дружно повалили бригады - собиралась вторая колонна.

К моменту, когда вызвали их бригаду, Корин уже разбирался в механизме развода. Горн, надзиратели у ворот, нарядчики - все это была игра; старые лагерники на нее не поддавались. Выход зависел от конвоя: придет конвой - выходи живее, на холоде они ждать не намерены, не заключенные. А пока конвоя нет, стройся или сиди в бараках - все одно не выведут.

Опытный бригадир зря людей не тронет. Он и по времени знает, примерно, когда его очередь. И по шуму, по движению у ворот определяет, зачем шумят: то ли шестерки нарядчика выслуживаются, показывают деятельность, то ли конвой в самом деле пришел, и тогда надо торопиться. Задержишь - можно схлопотать карцер... А чтоб бригадир третьей колонны вывел своих раньше, чем уйдет вторая, упаси Бог: торчать на глазах начальства, мерзнуть самому, да еще наживать врагов... Даже если дурак, ретивый начальник конвоя приведет свой конвой раньше времени, все равно третью колонну перед второй не выпустят: не положено.

Считали по бригадам до ворот, потом после ворот. Потом еще раз - по общему счету: лагерному начальству интересно знать, сколько человек вышло в каждой бригаде, сколько больных, сколько отказчиков - кандидатов в карцер и БУР. Конвою на это наплевать: он принимает по головам и сдает по головам, зачем ему путать счет всеми этими бригадами...

Вышел вперед начальник конвоя, прокричал "молитву". Сюда, в задние ряды доносились отдельные слова: "...Не растягиваться... не нагибаться... не переходить... шаг влево, шаг вправо... без предупреждения... Марш, заключенные". Колонна поднялась на пригорок, повернула и вышла к шоссе.

Открылся город. Не квадрат мостовой, не окно, не клочок дыма. Странно цельный, томительно реальный. Закопченные дома, в открытых дворах битый кирпич и доски, густой желтоватый дым над высокими трубами, женщина в телогрейке с бидоном молока, собака - не овчарка - этакий вислоухий барбос, закрутивший хвост кренделем...

Широким кольцом охватил колонну конвой. Шестеро с автоматами сзади. Впереди медленно ползет машина. На ней деревянное сооружение, вроде ящика. И что-то черное.

- Что там? - переговариваются в рядах.

- Дура! Не видишь, пулемет "Максим".

- Какой к черту "Максим"! Я на "Максиме" всю войну проработал.

- А я говорю "Максим".

- Не спорьте, новый, - вмешивается насмешливый голос. - Техника-то развивается.

- Это всегда так, с пулеметом?

- Может, и не всегда, в нашу честь.

- Дура! Не в нашу. За ради каторжников.

Что за каторжники? Корин видел их издали. Одеты как все. Только номера особенные: перед цифрой обязательно две буквы "КК". Наверно, и среди них есть разные: кто за дело, а кто и так... Но по Указу каторжные работы - за сотрудничество с немцами, убийства, полицейскую службу в фашистских лагерях... Нет, разговаривать с ними не хотелось. Они и старых заключенных сторонились, держались особняком: жили в отдельном бараке, ходили по зоне группами - молчаливые, настороженные.

Карьер возник внезапно. Круглая каменная чаша с рваными краями. В середине плоско лежащая спичечная коробка - домик. И линии - пути с разбросанными как попало точками вагонеток. Спуск был пологим. От этого и от огромности чаши края ее издали выглядели не очень высокими. Но вот бригады разошлись по местам, двадцать шестая получила свой участок, и они оказались далеко внизу, а над ними - многометровая каменная стена.

С виду работа проста до элементарности. Поднимай глыбы, отбитые взрывом, и вали в вагонетку. Когда камень очень уж велик, вчетвером не поднимешь, приходится ломать: можно прямо молотом, можно и хитрее - с клиньями. Для щебенки есть лопаты, большие совковые лопаты с загнутыми бортами.

Что еще? Да, надо оттолкать вагонетку по своей ветке до главного пути. Там ее сцепят с вагонетками других бригад и потянут лебедкой, - но это уже бригады не касается.

Толкать вагонетку по ровному пути дело не трудное, бригадир поставил туда тех, кто постарше и послабее. Взглядом спросил Корина: "Правильно?" Корин кивнул: "Конечно".

Первую вагонетку нагрузили легко и быстро. И вторую, и третью - после ночного взрыва было из чего выбирать. Но вот пошли глыбы крупнее. С непривычки держать клин рукой боялись - разобьешь пальцы. Пробовали приспособить держатель - проволоку, тоже выходило коряво: удары падали криво, клин соскакивал. Плюнули, стали бить прямо молотком. Тяжело. Корин минут десять покрутил молот, сел. Такая слабость и пустота в теле, будто все у тебя вынули.

Подошел Гаврилов, покачал головой, сказал ласково:

- Что же это, дорогой Сергей Владимирович. Как же мы норму выполним, если через десять минут перекур? Трудиться надо, привыкать. Норма-то знаете какая - три вагонетки на человека. У нас двадцать единиц, значит шестьдесят вагонок... - Подумал, сказал еще ласковее: - Может быть, легче чередовать - вагонка камня, вагонка щебенки?

- Пожалуй, верно.

- Вот видите, я хоть и не инженер...

Корин с усилием встал, взялся за лопату. Сначала было, вроде, и ничего. Но немного глубже щебенка подмерзла, лопата ее не брала. Приходилось двигать ее рывками, толкать. Толчки глухой болью отдавались в руке. Скоро заболела ладонь, а часа через два тупо заныла кисть. Это была тяжелая и нудная боль, она не оставляла даже во время коротких перекуров. Корин взялся было за кирку, но это оказалось еще хуже. Он не мог, конечно, угадать, где проходят невидимые ледяные спайки. Острие ударяло по камням, короткая ручка, почти не смягчая, передавала удар кисти. Боль стала нестерпимой. Он пробовал расслаблять руку в момент удара, становился на колени и бил под углом. Боль не проходила, да и толку от такой работы было мало: за полчаса набиралось несколько лопат щебенки, а вагонетка глотала лопаты без счета...

- Да... Много мы так наработаем, - вздыхал над головой Гаврилов. - Соседи вон двенадцатую отправили, а мы с пятой вагонкой никак не кончим. Плохо наше дело, ой, плохо...

- А что вы это мне говорите, - огрызнулся Корин. - Что, я один тут? Или только у меня так...

Плохо было всем. Корин слышал тяжелое дыхание, видел, как сереют, будто пылью покрываются, лица.

- С других спроса меньше, - шелестел ласковый голос. - Вы же инженер, изобретатель. - Даже это он откуда-то успел узнать. - Нужно помочь товарищам...

Корин с удовольствием разогнул спину, свернул папиросу. Махорки оставалось дня на два. Однако другой возможности отдохнуть не было: курение считалось делом святым. - А вы вот еще курите, - с ласковой настойчивостью продолжал Гаврилов. Слабая, будто ее стирали и не стерли до конца, улыбка кривила его губы; он мягко поглаживал больную руку.

- Что тут придумаешь? - пожал плечами Корин. Странно, он чувствовал себя виноватым. - Все слишком просто: молот, клин, лопата... Так еще первобытный человек работал.

- Вот видите! -

Можно поставить блок и протянуть трос сюда, тогда лебедка сможет забирать вагонетки... - Корин спохватился: стариков заставят ворочать камни. К черту такую рационализацию! - Но это мало что даст. Нас задерживает не откатка, а погрузка. Здесь узкое место.

- Узкое место... Именно узкое место, - почему-то обрадовался Гаврилов. - Надо его устранить. Расшивка узких мест производства обеспечивает, знаете ли, повышение производительности труда.

Корин усмехнулся.

- Слышал.

В эти дни он узнал, что такое усталость. Гаврилов не давал бригаде ни минуты отдыха. С утра, только входили в рабочую зону, он начинал погонять. Другие бригады медленно расходились по участкам, двадцать шестая бежала. Те подолгу сидели, разговаривали, курили с наслаждением. Здесь, стоило свернуть папиросу, появлялся Гаврилов. Стоял, нервно потирая руку, ждал. Какое уж тут удовольствие... Шли дни, а бригада не выполняла норм. Гаврилов сатанел. Вежливый, с вечной полуулыбкой на белом, мучнистом лице, он говорил не переставая. Просил, уговаривал, обещал что-то неопределенное (не то лишнюю миску каши, не то зачеты), смутно, намеками, угрожал. Никто не понимал, чем он, собственно, угрожает. Срок - полная катушка, добавлять некуда. Карцер? Но карцер был бы отдыхом, счастьем, о котором не смели мечтать. А вот работали, старались из последних сил. Может быть, гипнотизировала именно неопределенность, непонятность угрозы. Может быть, пугала его застывшая улыбка, нудный, вежливо-одинаковый голос.

После работы Корин с трудом взбирался на верхние нары (кого-то куда-то перевели, стало свободнее) и часами изучал неровный, грубо выбеленный потолок. Два раза приходил Владзимирский, звал его посмотреть новые расчеты. Он отговаривался болезнью. И сам Владзимирский, и его расчеты, и все вообще было невероятно далеко и неинтересно. Кусок потолка - две будто бы одинаковые, на самом деле очень разные, квадратные балки, длинная, тонко и сложно разветвленная трещина, коричневые пятна штукатурки были куда важнее. Парнишка белорус, спавший рядом, почти насильно стаскивал его вниз на ужин.

Спал Корин мало. Почему-то вечером особенно сильно ныла рука. Казалось, кто-то растянул ему кисть и продолжал тянуть - нудно и бесконечно.

И еще - он узнал, что такое голод. В тюрьме он несколько раз объявлял голодовку, однажды она продолжалась пять дней. Кружилась голова, во рту было горько, и все время хотелось есть. Он думал, чудак, что это голод. А голод совсем другой: когда не ешь, вовсе и не хочется есть, об этом просто не думаешь. А после обеда, особенно после ужина... Такое чувство, будто сосут, вытягивают из тебя воздух, и живот проваливается. Это ощущение так реально, что Корин пробует: вот ребра, дальше рука уходит, но не очень глубоко. Вполне спортивная фигура...

Сразу после ужина все можно понять. Этих, с животами, собирающих миски. И других, о которых рассказывают страшное: как бросались они, слабые, еле стоящие на ногах "доходяги", на здорового хлебореза, впивались зубами в хлеб. Падали от толчка и на коленях ползли на запах - туда, к хлебу.

Немного здорового юмора и спокойствия. В чем, собственно, дело? В лагере кормят так же, как в тюрьме. Нет, конечно, хуже, воруют. И недоедание накапливается: за десять месяцев ни одного сытого дня. Но почему так внезапно, вдруг?

Трещина на потолке расплывается. Корин старательно моргает: трещина здесь. Досадно. Все такие привычные числа вылетели из головы. Сколько калорий расходует человек в состоянии покоя? Сколько при работе, тяжелой работе? Сколько калорий в каше? В сахаре? В хлебе? - ничего не помнит, все повылетало из головы.

Эх, логика, математика - великая вещь! А он вот второй раз меняет дневную пайку на пачку махорки. Пачки хватает на два дня. Острят: ведро горячей воды заменяет килограмм масла. Интересно, сколько калорий в такой вот серой пачке? А калории есть, что бы там ни писали в таблицах. И еще, говорят, помогает чай: большая пачка чая на чайник воды. Внутри становится так жарко, что сердце готово выпрыгнуть. Жаль, нет чая...

Случайно за ужином он сидит рядом с Гавриловым. Он опоздал, все уже кончили. А Гаврилов ест вторую миску каши: по неписаным законам ему положено, бригадир. Чудак не курит. Неужели он думает, что вторая миска спасет его? Как это: "ты умри сегодня, а я завтра"? Что это он говорит?

- Нет нормы! Нет, и все, - ребром ладони Гаврилов стучит по столу.

- Скажите, Иван...

- Матвеевич, - торопливо подсказывает Гаврилов.

- Да, Иван Матвеевич. Объясните, на кой ляд вам эта норма? Вы что, из нее сапоги сошьете или срок вам скинут?

- То есть, как... как вы можете это говорить!

- Ну, а все-таки, скажите по-человечески. Ребята еле на ногах стоят. Я по себе чувствую, а ведь у нас есть пожилые люди, с болезнями. Да и вы не очень здоровый человек. Зачем вам это?

- Ну, как же... что вы говорите? - бормочет Гаврилов. Понять что-нибудь трудно, наконец, Корин смутно улавливает: - Саботаж...

- Помилуйте, Иван Матвеевич! Какой же тут саботаж? Да любой мало-мальски объективный человек увидит, что бригада из последних сил старается.

- А не выполняет! - еще удар по столу, теперь уже кулаком.

- Но, допустим, выполним. Что это даст? Дополнительного нам все равно не дадут, мы же работаем незаконно, по секрету от главного лагерного начальства.

- Откуда вы это знаете? - светлые шарики зрачков замерли, потемнели, налились ртутью. Корин не выдержал, отвел взгляд.

- Рассказывали...

Гаврилов уже улыбался, ласково поглаживая больную руку. Сказал значительно:

- Не хлебом единым...

- А чем же еще?

- Соображением. Ведь это центральный лагерь. На глазах. Тут никаких безобразий, порядок. А в других, знаете, что творится... Не знаете? Зато я знаю. Воровство, драки, убийства. Скоро этап. Кое-кого здесь оставят, мне сказали точно. Соображаете?

- Вы хотите...

- Хочу. Только между нами. Я вам как интеллигентному человеку... Хорошо бы что-нибудь подбросить нарядчику. Он тут сила. Вот начнутся посылки, поговорим.

- Когда еще...

- Скоро, я точно знаю. На днях разрешат писать.

- Домой?

- Конечно. Вам есть кому? - Гаврилов вздохнул. - Мне вот некому.

В бараке Корин нашел Николая. Москвичу повезло: кто-то перешел, и ему досталось место на нижних нарах. Однако настроен он был мрачно. Лежал, закинув руки за голову. На вопрос: "Можно к вам?" ответил кивком.

- Ходят слухи, скоро этап.

- Один черт.

- Говорят, там еще хуже: драки, убийства...

- А зачем вы это мне? Скажите начальству.

- Спасибо за совет. Ужо приедет мой дядя - начальник лагеря...

- Бросьте. Охота вам обижаться.

- Скоро вроде разрешат писать.

- Вот именно. Уже объявили.

- Когда?

Николай не ответил, закрыл глаза. Похоже, разрешение его и расстроило. И не спросишь. Бог его знает, кто у него дома: ждут писем, не ждут. Может, жена развелась. Очень даже просто - враг народа... Страшная штука этап. Лучше вряд ли будет, хуже - сколько угодно. Поганое чувство: только немного освоишься, гонят. Все-таки эти каторжники нормы выполняют. Сходить завтра посмотреть... Еще шуганут: "обмен опытом" тут не в чести. Каждый за себя.

- Ладно, я пойду, Николай. Счастливо вам.

- Спасибо. Голова разламывается. Пожалуйста, не обижайтесь.

Шуганут? Все-таки утром он пошел. Ничего не спрашивая, сел к костру (каторжники умели жить: они и дрова откуда-то раздобыли), закурил. Сначала на него косились, потом один не выдержал - попросил махорки. Корин достал пачку - протянулось несколько рук. Жалко, но что сделаешь: пришел - плати. Посидели. Покурили. Корин спросил:

- Как оно, ребята?

- Ничего.

- А у нас что-то не ладится.

Тот, что попросил первый, круглолицый, рябой, засмеялся.

- Желаете секрет узнать?

- Да какой там секрет...

- И очень даже важный, - рябой обиделся. - Вы чем работаете? Руками? А мы головой.

- Рассказывай.

- Не видишь, за язык тянет, - сказал угрюмый детина со шрамом. - Хитроумный нашелся.

- Ну, и пускай, - рябой подмигнул Корину. - Тебе жалко? Всякий человек жить хочет.

- Не жалко, а только пускай он колышки не подбивает, прямо говорит. Мы таких мудрых давно забыли. Его, видать, жареный петух не клевал, оттого он такой храбрый.

Говорят - вроде тебя и нет. А отвечать бесполезно. Ляпнешь не то, еще хуже. И молчать невозможно. Корин поднялся:

- Пойду работать.

- А ты сядь, не кипятись. Которые кипятились, все выкипели, - это опять рябой. - Секрета тут никакого нет, гляди, пожалуйста. С листом работаем, с железным. Кумекаешь? По ему лопата ровно идет, не цепляет. Понял?

- Можно попробовать? - Корин прямо подпрыгнул.

- С нашим удовольствием. Сейчас вагонку подкатят, за меня покидаешь. А я пока покурю. Хороша махорка, дерет!

Корин на радостях отсыпал ему добрую жменю. Взялся за лопату. Никто не возражал: видно, у этих был свой порядок. Один сказал - все. Без митингов.

С первого гребка он даже не поверил. Лопата скользила легко, как коньки на хорошем льду. И отрывалась свободно, без всяких усилий. Он стал поудобнее - вполоборота к вагонетке и начал швырять широко, полными лопатами. Вагонетка заполнялась на глазах: не работа, удовольствие.

- Силен, - похвалил рябой. - Этой, как ее, физической культурой занимался?

- Приходилось. - Корин постарался попасть в тон. Долгих слов здесь, видно, не любили.

Вагонетка ушла. Надо было возвращаться к своим, но сразу было как-то неудобно. Корин присел на корточки, вытянул руки к костру. Поблагодарил.

- Нам что... нам не жалко. Только зачем это тебе? Бестолку. Все одно вас здесь не оставят.

- Почему?

- А так... Тут хи-и-и-трая механика, - протянул рябой и прищурился. - Вот оттянешь годиков пять, начнешь соображать. Это тебе не железка...

Бригадир встретил Корина вежливыми упреками. Надо пойти, - пожалуйста, он ничего. Однако можно же спросить. Ведь можно, правда? А так, если каждый... что же получится? Он был насторожен, кажется: очень хотел знать, что Корин делал там, у каторжников, а расспросов избегал. Ходил вокруг, приговаривал и все ждал, ждал...

- А они здорово придумали, - сказал Корин в пространство. - Положили несколько железных листов, с них гребут. Ночью, когда взрывают, щебенка попадает на лист и почти не примерзает. И лопата идет мягко, как по маслу. По такому листу дурак норму даст...

- Что же вы молчите? - возмутился Гаврилов. - Я сейчас побегу.

Вернулся он мрачный. Каторжники, как и следовало ожидать, даже разговаривать с ним не стали. А вольный мастер пожал плечами: листов у него нет, доставайте сами.

- Ничего, ничего, - бормотал Гаврилов и яростно тер руку. - Придем в зону, тогда поговорим. Я пойду... я добьюсь.

Но пойти он не успел. Сразу у ворот, едва они вошли в зону, нарядчик остановил бригаду.

- Двадцать шестая, сюда! - зычно гаркнул он.

Подошли. Нарядчик - огромный, раскормленный, в добротной телогрейке - стоял грудь нараспашку. Рядом с ним худенький капитан в шинели (воротник поднят, обмотан шарфом) казался мальчиком.

Нарядчик что-то ему говорил - неторопливо, уверенно. До Корина доносились отдельные слова, но общий смысл был понятен. Нарядчик жаловался на бригаду. Норм не выполняет, работает плохо. Выводить ее нет смысла.

- Карьер, гражданин начальник, - вздохнул он.

- Сами понимаете, там только каторжники... - А сколько они дают? -

Сорок вагонеток, - выскочил вперед Гаврилов. - И если нам еще железные листы, мы завтра же выполним... - Он увидел глаза нарядчика и сбился. - Я, гражданин начальник, я думаю, что я... что мы... стараемся.

Капитан поморщился. Нужно было разбираться, возиться с какими-то листами... Он посмотрел на нарядчика.

- Ерунда, - спокойно и веско сказал нарядчик.

- Ну, я не знаю... - капитан махнул рукой и заторопился. - Вы там разберитесь. Нужно - значит, снимите...

Гаврилов было дернулся к нему. Натолкнулся на тяжелый взгляд нарядчика, заюлил телом.

- С завтрашнего дня - в зоне, - небрежно бросил нарядчик. Наклонился к Гаврилову, сгреб за плечо, придвинул к себе. Бригадир втянул голову, что-то забормотал. Нарядчик презрительно толкнул его, отвернулся.

- Пошли, - глухо скомандовал Гаврилов и торопливо побежал вперед. На лице у него были красные пятна, голова тряслась.

У барака Корина встретил Петрас Петрасович. Долго смотрел на него, моргая редкими ресницами.

- Это вы, Сергей Владимирович?

- Я.

- Вы не есть... вы есть похожи на очень, очень худую кошку.

- Спасибо за комплимент.

Петрас Петрасович забеспокоился.

- Разве у вас, в России, кошка плохое животное? В Прибалтике она есть хранитель семейного очага.

- Конечно, Петрас Петрасович. Я понимаю.

- Я не видел вас три... нет, пять дней. Вы были в больнице?

- Работал.

- Но я сам работал! Это есть феноменальное явление, но я доволен.

- Мы на каменном карьере.

- О, камень! Это другое дело. Он вытягивает из человека душу. Но завтра воскресенье, и Цеплис (вы его помните, с трубкой) просит вас пожаловать в гости. Он есть в четвертом бараке.

- Спасибо. Только я не совсем понимаю...

- Сейчас это не надо. Завтра в двенадцать я зайду. Хорошо?

Проволока еще опутывала зону. Но сообщение было свободное: калитка распахнута, надзирателей нет. С утра все шли в центр. Лагерный центр - пятачок, небольшая площадка против барака АТП. Здесь концентрируются духовные ценности: столб с громкоговорителем, на прочно врытых в землю щитах - областная газета, объявления.

Корин долго рассматривал газету: не видел почти год. Попробовал читать. Ощущение было смутное. Его арестовали, когда корейская война только началась: теперь о ней писали как о чем-то хорошо знакомом, почти привычном. О многом нужно было догадываться: войска ООН, китайские добровольцы.

На втором щите - списки. Список тех, кому поступили письма. Список на посылки. Корин протолкался сквозь толпу, внимательно, с наслаждением прочел оба. Сам-то он ничего не ждал (дома не знали даже адреса), но списки были вещественным доказательством того, что переписка существует. Ему это говорили и раньше, еще в тюрьме. Однако тюрьма и лагерь были так обособлены, так отграничены от остального мира, что всякая связь казалась невозможной.

Должно быть, не он один так чувствовал. Вокруг сплошь знакомые лица из их этапа. А старых лагерников в толпе почти нет. Видно, для них список - пустая формальность, они и так знают, кому письмо, кому посылка.

А вот это как раз то, что нужно. Образцы. Две открытки, написанные особым, как на почте, каллиграфическим почерком.

Сверху: открытка-благодарность.

"Здравствуйте, дорогие родители! Вашу посылку получил. Благодарю. Вышлите еще.

Целую. Иванов". Ниже: открытка-просьба.

"Здравствуйте, дорогие родители! Прошу выслать мне продуктовую посылку (сало, сахар, табак и т.д.).

Целую. Сидоров".

Запомнить текст было нетрудно. Но Корин старательно списал образцы, хотя первый был пока ни к чему: когда еще придет посылка... Тут же в толпе узнал, что писать надо в конторе. Пользоваться карандашом не разрешалось, иметь при себе чернила и ручку - тем более.

Перед единственной чернильницей стояла очередь. Близко к столу не подходили, чтобы не мешать, хотя открытки отличались разве фамилией. И каждый пишущий прикрывал ее рукой: все-таки это была его открытка.

"Здравствуйте, дорогие родители!" - Корин так никогда не писал. Он бы написал просто: "Дорогие!". Но кто его знает: пропустит ли в таком виде цензура? "Родители" - это ясно, родители заключенному положены, к ним он имеет право обращаться. А "дорогие"? Кто дорогие - может быть, такие же изменники родины, шпионы, диверсанты...

Лучше не экспериментировать. "Здравствуйте, дорогие родители!" Дальше никак не писалось. Было просто неприлично, не сказав ни единого нормального слова, бухнуть: "Прошу выслать мне продуктовую посылку..." Да еще указать, что именно выслать: не письмо родителям, а какая-то накладная, требование в склад... Но, с другой стороны, не называть тоже плохо - пришлют свитер или шарф, а здесь не разрешают иметь при себе даже собственные носки...

Очередь молчала, никто не торопил. Но Корин чувствовал, что его ждут, и нервничал. Хорошо, пусть так: "Прошу выслать..." В конце концов они догадаются - не мог же он сам придумать такую идиотскую открытку. Сало? Дома удивятся, он не ел сала. Но сало - это прелесть! Масло может растопиться, и не хлеб же, в самом деле, высылать. Сахар, конечно. Табак надо заменить на махорку - крепче, дешевле, и им яснее, что посылать. Не папиросы, не сигареты, а именно махорку. "И т.д." оставим, может быть, они сами что-нибудь придумают. Скобка.

Что, все? "Целую" и все? Да, здесь больше ничего нет, только подпись. Он махнул рукой и подписался - "Корин". Не Сергей, а Корин - еще один признак, по которому они должны сразу догадаться, что это форма, стандарт. Какой же нормальный человек станет подписывать фамилией письмо родителям? (Потом, обвыкнув, он позволял себе писать свободнее: добавлял "Я жив и здоров. Как вы? Целую крепко." Но он никогда не смел приписать: "Привет друзьям", ибо кто такие его друзья? Оставшиеся на свободе участники контрреволюционной организации? Или резидент Пуэрториканской разведки при местном банно-прачечном тресте? Открытку могли не пропустить. А это не шутка, когда разрешены два письма в год.)

Судя по солнцу, Петрас Петрасович пришел точно в двенадцать. Одет он был, правда, без претензий (только рукавицы из цветных лоскутков на шнуре: так когда-то носили часы), однако держался церемонно: шли в гости.

Хозяин, кажется, тоже понимал всю меру ответственности. Он встретил гостей у входа в барак, поклонился, проводил к своим нарам. Здесь он представил их соседу, старому худому латышу, хорошо говорившему по-русски. Сам хозяин знал всего несколько слов, но это были очень хорошие, очень гостеприимные русские слова.

Чинно сели. Обменялись вежливыми вопросами о делах, покивали - дел ни у кого не было. Потом старик-латыш (он тянул уже шестой год) рассказал несколько шуточных историй. Такую, например.

Сидит заключенный в карцере. Кормежка известная: триста граммов хлеба, а каждый третий день горячее: хочешь - суп, хочешь - кашу. Ну, конечно, дошел человек. На восьмой день смотрит: клоп. Доходяга давай стучать в дверь. Открывает надзиратель: "Чего тебе?" "Так и так, гражданин начальник, там клоп". "Да что он тебе сделает!" "А кто его знает, что у него на уме".

Хозяин едва ли много понял, говорили по-русски. Но лицо у него было довольное: гости говорили, улыбались - все как полагается. Пора и закусить. Он полез в тумбочку и достал три буханки хлеба. Хлеб был белый, свежий - такого Корин давно не видел. Он с недоумением посмотрел на Петраса Пе-трасовича. Тот широко улыбался: это был сюрприз. Хозяин тоже улыбался и кивал своей длинной трубкой.

Старик пошарил в нарах, достал маленький ножик. Такие мастерили из куска старой ножовки. Работа требовала терпения, да и полагалось за нее немало: суток пять карцера или месяц БУРа, смотря по настроению начальства.

Тумбочку застелили чистой тряпкой, и старик, орудуя железкой, быстро разделил буханку на восемь аккуратных кусков. Когда он взялся за вторую, Корин попробовал возражать. Но хозяин настаивал: энергично кивал трубкой, повторял гостеприимные слова, умоляюще смотрел на Петраса Петрасовича. Старик притянул к себе третью буханку - теперь, правда, не очень уверенно. Корин сделал категорический жест: это была уже недопустимая роскошь, почти разврат. Видимо, все поняли, что он прав. Даже хозяин грустно покачал головой: мол не согласен, но что же делать, подчиняюсь...

Щипало глаза. Только этого не хватало... Корин взял кусок. Старался ни о чем не думать, даже есть не хотелось. Он и не заметил, как легко и быстро исчезли обе буханки. А ели-то двое - он и Петрас Пе-трасович! Старик едва притронулся. Похоже, он в самом деле был сыт. Хозяин же действовал гораздо хитрее. Он много двигался, поправлял салфетку, вроде бы тянулся к хлебу, что-то перекладывал. И почти не ел.

Когда Корин заметил, наконец, его маневры, было поздно: на столе ничего не осталось. Но он даже покраснеть не успел. Хозяин, который, кажется, все предвидел, сразу же ушел. Вернулся он быстро, и не один - с маленьким светлоглазым и светловолосым крепышом. Крепыш оказался эстонцем, чемпионом Эстонии по штанге в какой-то из легчайших категорий.

Однако главное было не в этом: эстонец, как объяснили Корину, обладал редчайшей способностью - по линиям рук угадывать судьбу. Он сам понимал, насколько это важный и опасный дар, поэтому делал это исключительно редко, в виде особой, чрезвычайной любезности. К тому же, он знал только один язык - эстонский, а предсказывать судьбу жестами было, конечно, затруднительно.

Корину, как гостю, предложили начать. Об отказе, конечно, не могло быть и речи. Он протянул руку. Именно в этот момент и выяснилось, что эстонец ни слова не понимает по-русски. Правда, хозяин немного понимал по-эстонски (видимо, это и сдружило его с чемпионом - эстонский мало кто знал), но зато он тоже не говорил по-русски!

Пришлось пользоваться тройной системой: штангист предсказывал судьбу по-эстонски, хозяин переводил предсказание на латышский, и уж затем старый латыш и Петрас Петрасович, объединенными усилиями, выражали ее по русски. Это было так запутанно и интересно, что Корин забыл даже о съеденном хлебе.

С правой рукой все шло довольно гладко. Ослепительно улыбаясь, эстонец предсказывал очень приятные, но в общем обычные вещи: скорое освобождение из лагеря, радость семьи, хорошую работу, долгую и счастливую жизнь. Именно потому, что представить себе все это было трудно, Корин слушал с удовольствием, решался даже задавать вопросы.

Должно быть, его вопросы (хотя при тройном переводе и не было уверенности, что вопросы действительно его) и вдохновили предсказателя. Нет, это была уже не просто, а неслыханная, невероятная щедрость души. Корин почувствовал это и по лицам окружающих, и по тому, как торжественно величаво ему предложили дать левую руку! (Оказалось, что на левой руке записана судьба его будущей жены: записана неясно, смутно, и от предсказателя требуется огромное напряжение, чтобы разглядеть ее в запутанном сплетении линий).

Вначале и тут все шло хорошо: жена была красивой, милой и доброй женщиной с кротким характером. Ей предстояла долгая и счастливая жизнь с достойным обладателем правой руки. Но еще до этого она вела себя очень достойно: прочла много книг, изучила языки и... Здесь наступила заминка. Хозяин никак не мог понять предсказателя. Старик-латыш и Петрас Петрасович прилагали героические усилия, чтобы ему помочь. Однако эстонского языка они не знали. Когда, наконец, первый языковой барьер удалось преодолеть, возник второй: они никак не могли объяснить Корину, что еще делала до выхода замуж его жена. Видимо, это было очень важно, потому что они нервничали, перебивая друг друга, кричали: "ходила", "ехала", "бегала"...

Вдруг Петрас Петрасович ударил себя по лбу:

- Он есть... она есть много путешествовала! Она есть знаменитый путешественник!

Корин не удержался, улыбнулся. Сразу согнал улыбку - обидятся. Но никто и не думал обижаться: все сияли. У хозяина лицо было гордое и радостное - прием превзошел самые смелые ожидания. Эстонец улыбался широко и смущенно. Он, кажется, даже стеснялся, что доставил людям такую чистую радость...

Со своей удивительно доброй и светлой улыбкой он пожал всем руки, поклонился и не ушел, а как-то незаметно отступил вглубь барака. Наверное, нужно было уходить. Но не хотелось: хотелось еще сидеть, разговаривать, просто улыбаться.

Теперь говорил Петрас Петрасович. Он был весел, жестикулировал, тут же сам себя переводил на латышский. Рассказывал о том, как их вывели на работу.

- Пришли на работу. Это есть такой большой комбинат. Не очень высокий, но очень длинный. Коробка уже готовый, нужен отделка. Хорошо. Пришел какой-то заключенный и спрашивает: "Кто есть электрик, пусть выйдет". Хорошо. Я не есть электрик, стою на месте. Смотрю, никого нет, все вышли. Это очень удивительно: один говорил мне, что он красит стены, еще один - специалист по сельскому хозяйству... И они тоже вышли! Это очень странно, я думаю...

Старик расхохотался и что-то быстро-быстро сказал по-латышски.

- Извините. Я говорю, - объяснил он, - что в лагере такое правило. Если завтра соберут и скажут, кто специалист петь в опере басом, все выйдут; если тенором - тоже выйдут. Или балерина, или поднимать потопленный корабль - пожалуйста. Лагерный человек все умеет.

- Но ведь обман в два счета выяснится, - сказал Корин.

- Может быть, и не выяснится. Вольные тут тоже специалисты прима. В Москве делал сапоги, а тут стал прорабом... Но не в этом дело. Вы говорите: "в два счета". А конкретно, как быстро?

- Ну, допустим, за неделю. - О, целая неделя канта! На это никто не рассчитывает. Говорят, неделя канта (кант есть отдых, вы знаете) - год жизни... Заключенный так далеко не смотрит. День прима-балерина - хорошо. Два дня - очень хорошо. Три дня - это просто колоссально!

- Не весело, - сказал Корин.

- Тут не весело, тут есть лагерь, - почему-то обиделся старик.

- Хорошо, - вмешался Петрас Петрасович. Ему не терпелось продолжить: - Значит, я стою. Подошел вольный начальник. Смотрит на меня и смеется. "Кто ты?" Я говорю: "Я Урбанис Петрас Петрасович". "Литовец?" "Не литовец, латыш". Опять смеется. "Из деревни?" Я говорю: "Из Риги". "Ого, - перестал смеяться. - Где работал?" "На ВЭФе, это есть радиозавод" "Кем? Начальником цеха?! Что же ты стоишь, как дурацкий пень?" Что есть "дурацкий пень", Сергей Владимирович?

- Понятно. Он сам дурацкий пень! Я ему говорю: "Я есть радиотехник, а не электротехник". Это элементарно. Вы понимаете...

- А он?

- Он нахально смеется, как маленький мальчишка. Он сказал бригадиру - я не слышал - и ушел. Бригадир - он есть старый лагерник - сказал, чтобы я шел за ним. Хорошо. Пришли в комнату, говорит: тут будешь делать проводку. Дал проволоку, инструмент и ушел.

- Хорошо, работаю. Приходит через час. Смотрит. Начинает кричать, ругает мою мать. Я не обижаюсь: привык, русские начальники по-другому не разговаривают. Но зачем кричать? Говорит, так проводку не делают и, если я так буду работать, заработаю на карцер.

- Я обижаюсь. Говорю: я не есть электротехник, но элементарную проводку я понимаю. Ругается. Хватает меня за руку и ведет в другую комнату. Я смотрю. Не понимаю. На стене есть безобразие. Провод идет сверху. Криво, косо. Я говорю: "Это есть не проводка, а нахальство. Я нахальство делать не буду. У меня есть своя марка".

- А он?

- Сказал: "Мало разговаривай!" - и ушел. Я, конечно, продолжаю делать, как я понимаю. Потом он пришел с тем молодым мальчишкой, вольным. Вольный смотрел, долго ругался. Нет, не на меня. Вообще. По-моему, ему понравилось.

- Потом пришли трое вольных. И еще. И еще. Целый день ходили. Уже вечером пришел какой-то толстый старик в униформе. Наверное, начальник. Спросил меня: "Вы есть специалист-электротехник?". Я, конечно, объяснил: - Это не есть моя специальность. Хороший рижский электротехник сказал бы "тьфу" на такую работу. Но для себя дома я могу делать проводку, как я могу паять медь или алюминий, могу варить металл, потому что я есть начальник цеха, который двадцать лет работал на европейски известном заводе. Вы понимаете?

- Да, конечно. Хотя паять алюминий умеет не каждый.

- О, это несложно. Надо взять канифоль, вы знаете, - для скрипка. Тогда воздух не будет идти на место, алюминий не даст свой окисел и...

- Интересно. А что же дальше?

- Этот толстый начальник сказал, что я буду делать проводку в самых главных местах, и пусть мне дадут дополнительный паек, он напишет.

- Дали? -

Пока не дали. Я очень удивился, потому что я знаю: это не есть моя специальность. Но я уже не мог доказывать. Хорошо. Я сказал: "Ладно, буду делать. Только пускай меня не гонят. Я не лошадь, и я не умею вместо работы делать безобразие. Или я от казываюсь".

- А он?

- Он сказал: "Не беспокойтесь, Петрас Петрасович. Никто вас не тронет". И посмотрел на другого начальника. А тот на этого мальчишку. А мальчишка на бригадира. И все посмотрели на меня. Бригадир потом сказал, когда они уже ушли: "Работайте, пожалуйста, Петрас Петрасович". И я ответил: "Пожалуйста".

Сразу после утренней поверки Гаврилов ушел в контору. "Объясняться", - сказал он. "Лизать и клянчить работу", - злилась бригада. Говорили об этом шепотом; кажется, уже и в бригаде были у него свои люди. Кого-то он подкармливал, кому-то что-то обещал. Но главное - его боялись, какой-то он был слишком мягкий. Как болото.

"К черту его, - злился Корин. - Плевать! Что он мне сделает? - Но злился про себя. - Показываешь фигу в кармане? Скажи это вслух".

Вслух, однако, он сказал другое:

- Надоело сидеть. Пройдусь по лагерю.

- Бригадир не разрешили, - возразил помощник Гаврилова - маленький с большой лысой головой. - Они будут обижаться.

- Ничего, они переживут! - На всякий случай Корин оговорился: - Если пойдете работать, я увижу. За зону сегодня не поведут.

Голова тяжело закачалась из стороны в сторону.

- Смотрите, вам жить...

Отступать было поздно. Корин небрежно пожал плечами и, делая вид, что насвистывает (свистеть он не умел), вышел за калитку.

Тут обнаружилось, что идти ему некуда. В этот ранний час, когда бригады только ушли на работу, большая зона была пустынна. Гулять по ней едва ли стоило. Надзиратели не любят гуляющих. А сейчас делать им нечего, и любой может придраться просто так, со скуки. Правда, особого нарушения нет, калитка давно открыта. Но если сцапают, иди объясняйся - официально-то карантин не отменен...

Петрас Петрасович, конечно, на работе. Делает себе проводку и удивляется здешним порядкам. За что работать? За двадцать пять лет? За лишнюю миску баланды? Хороший вы человек, Петрас Петрасович, но не надо удивляться. Поверьте, мы тоже умеем работать. И если ничего не делаем как следует, то это не вина наша, а беда. Большая беда.

Хорошо бы поговорить хоть с майором. Все-таки москвич. А куда он делся? Пойди ищи! Надо куда-то девать себя: этот надзиратель и так посмотрел подозрительно, да еще оглянулся. Конечно, они этих придурков наизусть знают. И вид! Старый лагерник, хоть и не придурок, такое барахло не наденет. А к новым особенно придираются. Воспитание...

Корин пошел назад, к своему бараку. Но возвращаться ужасно не хотелось. Прошло, наверное, минут пятнадцать. Все, ясно, решат, что он испугался. А чертова биллиардная голова начнет качаться и крякать: "Смотри, тебе жить". В этой лагерной формуле (когда только успели набраться - всего две недели как приехали) есть что-то удивительно неприятное. Сразу и угроза: "Смотри!" - и полнейшее безразличие: "В общем-то, мне наплевать, тебе жить..."

Он повернул, и теперь уже быстро и решительно. Встречный надзиратель благодушно кивнул на его: "Здравствуйте, гражданин начальник" и не обернулся - человек явно торопился по делу. Так он и вошел в барак АТП. Кивнул дневальному, на его подозрительный взгляд ("Может, воровать пришел?"), спокойно сказал: "К Славе". Дневальный уважительно подтвердил: "Он дома".

Владзимирский нисколько не удивился. Ничего такого вроде: "А, блудный сын" он себе не позволил. Прикрыл книгу, встал, вежливо поздоровался. Вероятно, с его гордостью он тогда обиделся: разговаривая с ним, Корин даже не слез с нар. Однако обида или прошла, или Владзимирский был выше этого. А может быть, просто его так воспитывали: это же моветон, обижаться...

Пришлось начинать с объяснений. Владзимирский молча слушал рассказ о каменном карьере. Только однажды не удержался, вскинул бровь. Он искренне е понимал: зачем это нужно, так работать?..

Что ему можно было объяснить? Что все они, в ом числе, конечно, и он, Корин, привыкли работать ак все? Так вот, за неделю от этого не отвыкнешь. Или другое. Чего они боятся, двадцатипятилетники? [то им сделает бригадир, который в общем-то тю-зяк, - даже не дерется. И надзиратели, и начальник [агеря, и сам опер. Ведь с их сроками это же смешно. У него, у Славы, только десять, ему могут и добавить, но все равно он не боится.

Ничего этого он не сказал, бесполезно. Спросил только, почему их вдруг сняли с карьера. В таких вещах Владзимирский должен был разбираться.

- Слишком старались.

Корин улыбнулся.

- Плохо работали?

- Наоборот, хорошо. - Владзимирский пожал лечами. Видимо, это было так ясно, что он не счиал нужным пускаться в объяснения.

- Простите, Слава, но я не понимаю. Снизойдите к моей темноте, мы же люди новые.

- Ну, это элементарно ("элементарно", заметил Корин, было вообще его любимым словом). Кто, по-вашему, поддерживает нарядчика?

- Поддерживает... Право, не знаю. Вероятно, наальство. Там надзиратели... Кум...

- Надзиратели? - Слава усмехнулся. - С такой шушерой они не путаются. Кум - это уже ближе. А почему его поддерживают, как вы думаете?

- Не знаю. Может, стукач...

- Чепуха. Конечно, он стукач, но это мелочь: мало ли стукачей в лагере... А нарядчик один. Нет, тут дело сложнее. В немецком лагере он был полицаем. Знаете, что это такое?

- Представляю. -

Нет, не представляете. Это значит, что он зверь: дикий бешеный зверь, который ни перед чем не остановится. Избить, зарезать - для него детская игрушка. Но одного этого мало для нарядчика. У него есть выдержка, он умеет остановиться, выждать. Вот вам уже два качества, необходимых настоящему нарядчику. И все-таки его положение не так прочно. Во-первых, он дваддатипятилетник. Во-вторых, в глазах высшего начальства, немецкий полицай - это не украшает. И вообще: начальство - опора сомнительная. Сегодня поддерживает, завтра нет. Да и не все оно может: случится в зоне заваруха, начальство первым сбежит. А ему бежать некуда...

- А что, эти заварухи бывают? - шепотом спросил Корин.

- У нас нет, а на других бывали. Так что гарантии нет. Значит, нужна опора. Конечно, у нарядчика есть свои люди: и в бригадах, и среди придурков. Но это не сила. В случае чего, они попрячутся первые. Каторжники - другое дело. Бригадир скажет, они пойдут не разбирая, все вместе. Не шутка - триста человек. Многие из них знают его по Германии, вместе убивали. Однако на голой дружбе далеко не уедешь, требуются доказательства весомые, так сказать, материальные...

- А причем здесь мы?

- При том. Карьер - их кормушка. Считается, что только они могут работать. Их поддерживают: нормы не очень высокие, дополнительные пайки. И вдруг - вы. Стараетесь, лезете изо всех сил. Дай вам листовое железо, вы завтра начнете выполнять норму. Но дополнительных пайков мало, на все бригады не хватает. Значит, или у них отбирай, или повышай нормы. А на кой, простите за выражение, хрен это им надо?

- Понимаю. Из-за этого нас и сняли? -

Разумеется. Пришли бригадиры к нарядчику. Так и так, эти суки (вы то-есть) лезут из кожи. Дождутся, повысят нормы. Им-то что, уедут, а нам рабогать... Что мы тебе, а ты нам, ясно, ни слова: нарядчик сам умный, догадался. Ему эта поддержка нужяее, чем все вы вместе взятые. Он - к начальнику производства: плохо работают, надо снять. А тот что - пустое место, снять так снять...

- Вам это рассказывали, Слава? Владзимирский усмехнулся.

- Зачем? Когда знаешь действующих лиц и декорации, очень просто представить, как будет идти пьеса. А в общем все это ерунда. Может быть, закусим? Позавчера приехал, наконец, ларек, так что могу угостить белым хлебом.

- Спасибо, я сыт.

Полагалось бы быть сытым. Вчера, кроме пайка, он съел, наверное, целую буханку. И сейчас съел бы: oна ведь такая маленькая - белая двухкилограммовая буханка... Но вчера угощали, а сегодня "подкармливали" - память у Корина хорошая. - Кстати, как у вас с деньгами?

- Никак. Деньги же запрещены.

- Наличные. А на счету - отчего, можно иметь.

- Были у меня сотни три, остались в тюрьме.

- Тогда все в порядке, переведут. Не очень скоро, конечно. А пока, если вам что понадобится... Да, совсем забыл! Я уже давно приготовил для вас махорку...

Корин поблагодарил и взял. Махорка - дело особое. К тому же Владзимирский не курил.

- Посмотрим? Если не возражаете, покажу вам всю свою канцелярию.

"Канцелярия" оказалась обширной и разнообразной. Копии предложений, посланные в Гостехнику. Почти готовые заявки, которые еще предстояло отправить. Чертежи, эскизы, наброски. Идеи, сформулированные в двух словах с собственной резолюцией: "Разработать!" И отдельно - несколько официальных бумаг: ответы из комитета и министерства. Положительные и отрицательные. Отрицательных - больше, но как хотел бы сейчас Корин держать в руках такой вот ему адресованный отказ!

Прочесть бы и почувствовать, что ты - Корин С.В., не один из пятерки. "Взяться под руки. Не растягиваться. Первая пятерка. Вторая. Третья..." Иванов, Петров, Корин - ненужная подробность. Важна пятерка. В столовую - пятерка; в парикмахерскую, в баню, на работу - всюду пятерка. Хочешь почувствовать индивидуальный подход? Можно. "Эй, мужик, сбегай!"; "Мужик, смотри, загремишь в карцер". Какой мужик - несущественно, деталь...

Шло от этих бумаг что-то другое - выше обиды. Это не охватывалось сознанием, просто входило в душу, и становилось тепло. Хотелось листать и листать страницы, на которых жила мысль: мысль против мысли, довод против довода - вечная борьба оттимиста со скептиком. Все было: несправедливые этказы и резкости в ответ, и холодная вежливость в ответ на резкости. И счастье было: ввернутое в патрон настольной лампы, очерченное тушью на ватмане, охрипшее от споров и папиросного дыма. Было ощущение: это самое главное. Кислородный аппарат - самое. Новый резец - самое. Холодильный костюм - самое-самое...

- Ну как?

- А? Простите...

- Волнуетесь? - он оказывается умеет и так.

- Я рад за вас. С этим гораздо легче. Есть на что опереться.

- Правда. Но кто же мешает и вам?

- Не знаю... Мне как-то трудно разобраться... Карцер и нарядчик, и каторжники, и изобретения - винегрет какой-то дикий.

- Плюньте. Пусть грызутся те, кто не умеет. Вы-то умеете. Так ведь?

- Не знаю, мне надо самому разобраться. Давай те-ка я посмотрю заявки.

Корин почувствовал, как дрогнула рука Славы. И все время, пока он читал, Владзимирский глядел в окно. А был там пустырь, проволока, забор и на вышке одинокая фигура часового под деревянным колпаком.

- Вы работали, Слава? -

Не пришлось. Взяли с последнего курса техникума, - он так и отвечал, не оборачиваясь.

Какому идиоту понадобилось сажать мальчишку с такими способностями? Неоконченный техникум, а мысли - дай Бог большому инженеру. И откуда у него, никогда не работавшего, этакое чувство металла? Ведь он же, черт полосатый, видит не только конструкцию, он же чувствует, как это будут делать, на каких станках, каким инструментом! С его интуицией далеко бы он пошел, ох, далеко...

Куда как далеко - в лагерь. Неужели им наплевать на все? Он вспомнил своего следователя, последнего. Неглупый человек. И циник - насквозь. Это ведь он говорил: есть два способа борьбы с недостатками. Первый - устранять. Это долго, хлопотно и не по нашей части. Второй - сажать тех, кто говорит о недостатках. Это проще, а результат, в сущности, тот же - вокруг одни сплошные достижения...

- Здорово. Просто здорово!

- Честно? - ох, он, видно, и волновался! Как пружиной подбросило.

- Ну, конечно. У вас талант. - И Корин сказал все: и о смелости, и о чувстве металла, и о технологичности конструкций. - Нам случалось на заводе получать из московских институтов чертежи куда менее "представительные". Все как будто правильно, а конструкции человек не видит, как оно будет в металле - не представляет...

- Знаете, по этому случаю, надо... Собственно, надо бы выпить, да нечего... так по крайней мере закусим.

Вот далось человеку: ничего просто так, обязательно требуется отблагодарить!

- Спасибо, я не хочу. - Сейчас Корин и в самом деле не хотел, о еде просто не думалось. - Но, может быть, вы голодны?

- Я голоден? -Видимо, это было настолько нелепо, что Владзимирский рассмеялся. - Ладно, мелочь. Без шуток, присоединяйтесь ко мне. Идей, вы видите, достаточно - только разрабатывай. Да и у вас хватает, - добавил он любезно. - Сделаем так: оформим одну заявку, поэффектнее, и пойдем к оперу. Я вам ручаюсь, что все будет в порядке. Ни в какой этап не пойдете, останетесь здесь. Найдут для вас липовую должность, вроде моей. Остальное - мое дело. Там столовая, хлеборезка... Сможете писать домой: много - нет, но раз в месяц я вам левое письмо обещаю.

- Как это "левое"?

- Без цензуры. Есть знакомые среди вольных.

- Здорово! - думать о хлеборезке и столовой сейчас не хотелось. Но не ехать в этап, работать, писать домой... - А нельзя без опера?

- То есть не ходить к нему? - Владзимирский задумался. - Вообще-то можно. Подавать заявки могу я сам. Но первый раз надо пойти. Показаться, побеседовать. Иначе он сам вызовет. Кто же будет покупать кота в мешке?

- И все-таки не хотелось бы.

- А почему, собственно? Наш оперуполномоченный - вполне интеллигентный человек. Поэт, печатается в толстых журналах.

- Однако...

- Боитесь вербовки?

- Хотя бы.

- Зря. Он отлично разбирается в людях. Понимает, от кого что нужно. И зачем вы ему? Стукачей у него - сколько угодно, товар дешевый. А изобретатель - редкость. Не каждый лагпункт может им похвастаться.

- Хорошо, Слава, я подумаю. Во всем этом мне надо как-то разобраться. Ой, совсем забыл! Мне же надо бежать - наша бригада, наверно, работает...

- Здесь, в зоне?

-Да.

- Чепуха. Скажите своему ослу-бригадиру... Впрочем, я пойду с вами.

Бригада только собиралась работать, рыть котлован. А пока сидела на солнышке и разговаривала - лопат не было. Гаврилов бегал, ругался, но достал только кирку с расшатанной ручкой. Заставить отгребать землю руками он не мог и потому вынужден был молча наблюдать.

- А вы где ходите? - встретил он Корина. - Я за вами посылал...

- Что-нибудь случилось?

- Работать надо.

- Так все равно же работы нет.

- Нет... нет... Бездельничают, шляются - ясно не будет. А что если бы нарядчик спросил, где вы?

Ответить Корин не успел. Владзимирский мягко отодвинул его в сторону и, наклонившись к бригадиру, сказал тихо:

- Не спросил бы, ему плевать. Нарядчик отвечает только за выход на производство. А впредь, если спросит, объясняйте, что Корин у меня.

- Я вас не знаю.

- Зато нарядчик знает. Скажете, у Славы. Ясно? И кончили. Счастливо, Сергей Владимирович. Заходите.

Гаврилов что-то пробурчал ему вслед. Но не лишком громко. Корину он тоже ничего не сказал, не стоило портить отношения с приятелем человека, оторый был для нарядчика просто Славой.

Лопаты дали только на следующий день.